– Патрисия, ей пятнадцать с половиной. В таком возрасте я сам был как она, застенчивым, закомплексованным. И потом, эта нехватка ориентиров, из-за того что отец не хочет её признавать, – это тоже играет свою роль.
– Да ну, – говорит мама, – это всё она выдумала, только чтобы меня донимать. Плевать ей на отца!
Ну всё, хватит. Чтобы прекратить их трёп, я сама начинаю болтать с первым попавшимся под руку существом:
– Ох, Колобулька, дорогой! Знаешь, я так волнуюсь за маму!
И тут же отвечаю за Колобульку тоненьким голоском вроде того, что у сиамских котов в «Леди и Бродяге»:
– Почемуррр, Мирррей? Почемуррр ты волнуешься?
– Потому что она пишет, пишет что-то и никому не показывает, даже Филиппу Дюмону! Я видела, как на днях она прятала в свой письменный стол толстенную рукопись!
– Нужно дать ей жить своей жизнью, Мя-а-аурей! У неё есть право на свои секрррреты!
Дверь открывается, расстилая световой коврик по коридору. Мама в бледно-голубой ночнушке, под хитрым кружевом видно груди.
– Очень смешно, Мирей, очень смешно.
– Что? Я вообще с котом сплетничаю. Колобулька, поздоровайся с мамочкой!
– Добррррый вечерррр, мамочка! – Я приседаю, чтобы помахать его лапкой.
– Не могу поверить, что ты рылась в моём ящике.
– Я? Рылась? Тут не надо быть археологом, чтобы заметить твой кирпич рядом с мотком скотча. «Сущность и удивление», автор – Патрисия Лапланш. «К философии непредвиденного». А что, заголовок звучит! О чём та-а-ам?
– Уже поздно, пора спать, Мирей.
– Ты посылала его в издательства?
О, тот самый вздох! Вздох, который говорит: «Моя дочь такая! Такая… такая… ну просто…» Вздо-о-о-ох!
– Пока что, если тебе интересно, я отправляла её только одному издателю. И он её не взял.
– Почему? Он что, тупой как пробка, твой издатель? Кто это? Галлимар?
– Тебе-то что с того?
– Если это он, то он последний лузер. Нет, серьёзно: триста страниц концентрата Патрисии Лапланш, твоя моська на обложку, и – хоп! – премия за Главную Высоколобую Писанину года в кармане! А то ещё и ленточкой обернуть… «Катрин Денёв от философии»?
– Спасибо, дочка, я приму к сведению твои невероятно ценные советы. Конечно, коль скоро ты была в Париже целых два раза – из них один в моём животе, – то уж точно знаешь всё о столичных издательствах, особенно о тех, что специализируются на трудах по феноменологии.
– ФеномеНАлогии, обожаемая мамулечка… ведь ты у меня ФЕНОМЕНАЛЬНАЯ, что уж там! (Внушительным голосом.) В будни она тащит на себе прыщавую школоту. В выходные – пишет трактат по феноменологии. Скоро на экранах: Патрисия Лапланш в блокбастере «Феноменальная».
– Ну-ну. А пока что, судя по всему, они полагают, что училка из провинциального лицея, а не профессор парижского универа – это совсем не феноменально.
– Ну что сказать, отсталые люди. Ты пошлёшь в другие издательства?
– Это всё не важно, Мирей.
Встревает Колобулька, подняв лапу:
– Давай, скажи «мня-а-у-у», мур-рмуля! Прррошу!
– Ложись, Мирей. Уже поздно, давай спи.
– Стой-стой-стой, я тебе что-то расскажу, мамулечка, я должна тебе рассказать, это просто бомба! Я сегодня влюбилась в Солнце, а ещё у меня две новые подружки, но это ещё не всё: мы собираемся пробраться на приём в Елисейском дворце 14 июля – это уже решено, мы как раз продумываем детали, чтобы организация была на должном уровне, потому что там будет генерал Шегуб, который оттяпал ноги Солнцу, а он брат моей новой подружки (ну, одной из двух), а ещё «Индокитай» – любимая группа второй новой подружки, так что мне придётся ознакомиться с их творчеством, ну и майн фатер Клаус, конечно же, которому я планирую сообщить, что я его дочь и что ему лучше признать тот инцидент с презервативом! Так вот, так вот, мамочка, что ты мне посоветуешь, мне и остальным двум Колбасам? Как нам лучше добираться до Парижа и вламываться на эту елисейскую вечеринку? Вламываться – значит проникать со скандалом. Ну? Что посоветуешь?
– Езжайте на великах – ноги накачаете.
И – хдыщ! – хлопает дверь.
Филипп: Что она там говорила? Я ничего не понял. У неё был солнечный удар?
(Да, Филипп Дюмон! Удар, да ещё какой! Вот только бывает ли крем от сердечных ожогов? Иначе меня не спасти.)
Мама (вздыхает): Кто знает, что там в голове у этого ребёнка.
Филипп: Но… это правда, ты написала книгу, дорогая? Философский трактат?
Мама: Ох, Филипп, ради бога…
Филипп: Нет, постой, послушай, это же прекрасно, уже столько лет…
Мама: Я не хочу об этом говорить, и это в любом случае не важно. Я хочу спать.
Филипп: Но ты посылала его…
Мама: Филипп! Дай поспать.
Щёлк – гаснет свет.
М-м-муа – не слишком страстный поцелуй, призванный включить режим ночи любви.
Бух-бух – пёс Мурлыка располагается на их одеяле, тем самым делая практически невозможными даже самые робкие попытки перейти к означенной ночи любви.
Ну а я пишу Хакиме и Астрид эсэмэску:
Дражайшие мои Колбасенции, мать подсказала мне гениальную идею. Мы поедем на великах. Встречаемся завтра в 13–14 ч у моего гаража.
6
У нас в гараже три велика. И все три – мои. Один мне подарил Филипп Дюмон, второй – дедушка с бабушкой, третий – мама. И все три любезно дают приют гаражной пыли; благодаря изысканным паучьим полотнам, которые и не сосчитать, они будто подвешены к потолку за рули.
На одном надпись Giant, он красно-золотой, в цветах Гриффиндора. Седло на одном уровне с рулём, так что пилотировать его можно только задрав попу кверху, побрив ноги и нацепив специальный аэродинамический шлем (всё как я люблю). Его купил мне Филипп Дюмон, тем самым сублимируя страшное упущение своей жизни – нехватку сына, с которым они бы учились разжигать костёр, боксировали понарошку и кричали бы друг дружке «Сынок!» – «Отец!».
Велосипед от дедушки Жоржа и бабушки Жоржетты – безымянный, зато бежевый и гордый, его гнутая рама – как трубка слоновой кости; он явно знает себе цену и ездит вразвалку. Спереди у него небольшая корзинка, а звонок звучит «дррррынь, дрррынь!». Третий велик подарила мне мама. Его зовут biciCOOL. Простой, тёмно-синий, удобный, звонок – обычное «динь!», сзади багажник, на который главное не ставить багаж, а не то он погнётся, заскребёт по колесу, и ты попал.
И вот эта троица скелетов спит, забытая всеми среди лопат, резиновых сапог, разобранной мебели, крысиной отравы и мешков угля для каминов, пока чья-то дерзкая рука не попытается вытащить их отсюда, и тогда они закричат, что нет-нет-нет, ни за что, не хотят ни в коем случае.
– Они немного ржавые, – замечаю я, приподняв бежевый за переднее колесо. – Не подходи, Хакима, а то схватишь столбняк.
Хакима в ужасе отступает в тень.
Астрид:
– Значит, если я схвачу столбняк, тебе плевать, да?
– Ты прожила на три года