– Они уехали нынче утром, – объяснил Дом. – Около часа назад. Думаю, ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады…
– Мы?
– Да, а что? Все остальные дома, сэр. Мы рады, что они уехали ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.
– Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже почти не разговаривал с ними.
– О, – произнёс Дом, – я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я имел в виду сам дом.
– Значит, и вы, дома, смотрите друг на дружку как на соседей?
– Ну разумеется. Мы наносим визиты, болтаем о том о сём.
– Обмениваетесь информацией?
– Естественно, – ответил Дом. – Но давайте поговорим об интерьере.
– Меня вполне устраивает и нынешний.
– Он не менялся уже много недель.
– Что ж, – задумчиво произнёс Блейк, – попробуй поупражняться с обоями в столовой.
– Это не обои, сэр.
– Знаю, что не обои. Я хочу сказать, что мне уже начинает надоедать созерцание кролика, щиплющего клевер.
– Что бы вы хотели вместо кролика?
– Что угодно, на твой вкус. Лишь бы там кроликов не было.
– Но мы можем создавать тысячи комбинаций, сэр.
– Что твоей душе угодно, – сказал Блейк. – Только смотри, чтобы без кроликов.
Он отвернулся от окна и пошёл в столовую. Со стен на него уставились глаза – тысячи глаз, глаз без лиц, глаз, сорванных со множества лиц и наклеенных на стены. Глаз, составляющих пары и существующих поодиночке. И все они смотрели прямо на Блейка.
Были здесь синие детские глазки, глядевшие с задумчивой невинностью; глаза, налитые кровью и горевшие устрашающим огнём; был глаз распутника и мутный, слезящийся глаз дряхлого старика. И все они знали Блейка, знали, кто он такой. Если бы к этим глазам прилагались рты, все они сейчас говорили бы с Блейком, кричали на него, строили ему гримасы.
– Дом! – воскликнул он.
– В чем дело, сэр?
– Глаза!
– Сэр, вы же сами сказали: все, что угодно, только не кроликов. Я подумал, что глаза – нечто совершенно новое…
– Убери их отсюда! – взревел Блейк.
Глаза исчезли, и вместо них появился пляж, сбегавший к морю. Белый песок тянулся до вздымающихся волн, бьющих в берег, а на далёком мысу гнулись под ветром хилые, истерзанные стихией деревья. Над водой с криками летали птицы, а в комнате стоял запах соли и песка.
– Лучше? – спросил Дом.
– Да, – ответил Блейк, – гораздо лучше. Большое спасибо.
Он сидел, заворожённо глядя на эту картину. Как будто на пляже сидишь, думалось ему.
– Мы включили звук и запах, – сказал Дом. – Можем добавить и ветер.
– Нет, – ответил Блейк, – этого вполне достаточно.
Грохочущие волны набегали на берег, птицы с криками реяли над ними, по небу катились чёрные тучи. Интересно, существует ли нечто такое, что Дом не способен воспроизвести на этой стене? Тысячи комбинаций, сказал он. Человек может сидеть здесь и смотреть на то, что создал на стене Дом.
Дом, подумал Блейк. Что такое дом? Как он развился в то, чем стал? Сначала, на туманной заре человечества, дом был всего лишь укрытием, защищавшим людей от ветра и дождя, местом, куда можно было забиться, спрятаться. И это определение применимо к нему и сейчас, но теперь люди не только забиваются и прячутся в него; дом стал местом для жизни. Быть может, когда-нибудь в будущем настанет день и человек перестанет покидать свой дом, будет проводить в нем всю свою жизнь, не отваживаясь выглянуть за дверь, избавившись от необходимости или потребности пускаться в странствия.
И день этот, сказал себе Блейк, может быть, ближе, чем думают. Поскольку дом – уже не просто укрытие и не просто место, где живут. Он стал приятелем и слугой, и в его стенах найдётся все, что может понадобиться человеку.
Рядом с гостиной располагалась маленькая комнатка, где стоял трехмерник – естественное продолжение и плод развития телевидения, которое Блейк знал ещё двести лет назад. Но теперь его не смотрели и слушали, а как бы ощущали на себе. Растянувшийся вдоль стены кусочек морского берега – частица образа, подумал Блейк. Оказавшись в этой комнате и включив прибор, вы приобщаетесь к действию и словно участвуете в спектакле. Вас не просто подхватывают и обволакивают звуки, запахи, вкус, температура и ощущение происходящего; вы как-то незаметно превращаетесь в сознающую и сопереживающую частицу того действия и того чувства, которые разворачивает перед вашими глазами комната.
А напротив трехмерника, в углу жилой золы, располагалась библиотека, храня в своём наивном электронном естестве всю литературу, уцелевшую на протяжении долгой истории человечества. Здесь можно было поворотом диска вызвать к жизни все ещё сохранившиеся мысли и надежды любого человеческого существа, когда-либо писавшего слова в надежде запечатлеть на бумажном листе собранные воедино чувства, убеждения и опыт, ключом бьющие из глубин разума.
Этот дом далеко ушёл от своих собратьев двухсотлетней давности, превратившись в строение и институт, достойные удивления. Быть может, ещё через двести лет он изменится и усовершенствуется настолько, насколько изменился за два прошедших века. Есть ли предел развитию самого понятия «дом»? – спросил себя Блейк.
Он развернул газету и увидел, что Дом был прав: новостей оказалось немного. Ещё трех человек выбрали в кандидаты на Кладезь Разума, и теперь они войдут в число избранных, чьи мысли и характеры, знания и ум вот уже 300 лет вводятся в большой банк разума, хранящий в своих сердечниках накопленные умнейшими людьми планеты суждения и идеи.
Североамериканский проект изменения погоды в конце концов отослали на пересмотр в верховный суд, заседавший в Риме.
Перебранка по вопросу о судьбе креветок и побережья Флориды все ещё продолжается.
Исследовательский звездолёт, отсутствовавший десять лет и считавшийся пропавшим, наконец приземлился в Москве.
И последнее: окружные слушания по предложенным биоинженерами программам начнутся в Вашингтоне завтра. Статья о биоинженерии сопровождалась двумя заметками, по колонке каждая. Одну написал сенатор Чандлер Гортон, вторую – сенатор Соломон Стоун.
Блейк свернул газету и уселся читать.
«Вашингтон, Северная Америка. Завтра здесь откроются окружные слушания. Два сенатора Северной Америки вступят в единоборство из-за плана вызывающей многочисленные споры биоинженерной программы. Ни один проект последних лет не будоражил до такой степени воображение общественности. Нет в сегодняшнем мире вопроса, вызывающего большие разногласия.
Два североамериканских сенатора занимают диаметрально противоположные позиции. Впрочем, они соперничали друг с другом на протяжении почти всей своей политической карьеры. Сенатор Чандлер Гортон твёрдо стоит за одобрение предложения, которое в начале будущего года будет вынесено на всемирный референдум. Сенатор Соломон Стоун находится в столь же твёрдой оппозиции к нему.
В том, что эти два человека оказались по разные стороны баррикад, нет ничего нового. Но политическое значение этого вопроса возрастает в связи с так называемым принципом Единогласия, предусматривающим, что по вопросам такого рода, вынесенным на всемирный референдум, наказы избирателей должны быть единогласно