В нашем выводке сильной была Меган и прекрасно об этом знала. Даже слишком хорошо. Иногда в связи с этой излишней самоуверенностью с ней приключались казусы. Пока была жива мама, наша семья вела типичный образ жизни всех канадских семей среднего достатка – хотя наш, подозреваю, был ниже среднего, потому что родители никогда не приобрели собственного жилья, всегда жили в арендованных квартирах. Мы часто ездили на вечеринки к родительским друзьям, на озёра или пляжи заливов с ними же или на фермы за ягодами. Однажды накануне Хэллоуина мы выбрались с группой родительских приятелей и их детей на ферму за тыквами. Меган, как всегда, была в своём репертуаре – требовала признания её лидерства. Она командовала, а мы все слушались. Но в какой-то момент, мы то ли её не услышали, то ли услышали, но проигнорировали (изредка случалось и такое) и она сама убежала в декорированный лесок. Вернуться к нам у неё не было никакой возможности – сделать это означало признать свою неудачу, как главнокомандующего – поэтому Меган упорно ждала два часа в леске, пока мы хватимся своего командира и рванём на поиски. Мы так и не хватились, сделали это родители, и мне, конечно, досталось за то, что бросила сестру и подвергла её рискам и немыслимым угрозам.
Меган действительно была умнее, ей всё давалось легче, но, когда твою гордость задели, ты из кожи вон вылезешь, чтобы доказать противоположное. И у меня однажды это получилось. В пятом классе мои отметки оказались выше, чем у Меган, «из принципа». Отец отправился разбираться в «шарашкину контору» – школу, по поводу того, как так вышло, что будущий Премьер Министр закончил год хуже, чем я?
Чем взрослее мы становились, тем громче внутри меня орало сопротивление. Сейчас я думаю, что отец давил моё чувство собственной значимости слишком усердно, и оно начало бунтовать. Вот просто из духа противоречия – бывает и такое. Будь он чуть хитрее и мягче – да хотя бы скрывал свои умозаключения и не провоцировал меня вслух, тратя силы, время и средства на перспективную дочь – я бы оставалась в тени и даже не вздумала взбрыкивать. Но он зацепил во мне врождённую гордость, и она стала вредничать. Дерзила, демонстративно не повиновалась, отхватывала наказания, чтобы злиться и не повиноваться ещё сильнее. Всё это привело к тому, что Меган и отец в моём восприятии превратились во вражеский лагерь. Мы потеряли с ней не только связь, но и всякий контакт. В конце концов, моя родная сестра организовала для меня настоящую травлю в школе. А когда исчезла вместе с отцом, одним из самых больших моих страхов было, что люди узнают о моём позоре – меня бросили. Выбросили.
Сейчас, уже будучи взрослой, я вижу все те многочисленные пути и дороги, которые легко и непринуждённо избавили бы меня от бомжевания, и одна из них – другая система ценностей. Мне не нужно было бояться, что люди подумают или скажут, мне нужно было заботиться о собственном благополучии, а не о чужом мнении – этой, самой главной идее, никто из близких меня не научил, когда у них была такая возможность. Эту ошибочную установку я пронесу, как знамя, через всю свою жизнь.
За все шестнадцать лет, что я знала свою сестру, был один человек, который с самого начала не принял её лидерства ни в его органическом варианте, ни в пропагандистском – Алехандро – мексиканский мальчик, никогда не знавший своего родного отца, но обожавший мать. Календарно он был всего на год старше нас, но в реальности, мне казалось, его ум и опыт превосходил наш на годы. В последний раз я видела его, когда мне было девять – за год до смерти матери.
Алехандро жил в городке Сан-Клементе вместе со своей мамой и отчимом. В этот же самый город мы каждый год приезжали на лето и снимали небольшой коттедж на побережье. К тому моменту, когда я и Меган пересеклись с ним в пространстве и времени, нам уже исполнилось по семь лет. День, когда это случилось, я почему-то помню особенно ярко – посередине июля в одной из самых жарких точек Северной Америки Меган была в своих сапогах из искусственного меха. Они доставали ей до середины лодыжки, и «варилась» она в них нещадно, но всё на благо «имиджа». Благодаря этим сапогам уже через пару часов за ней бегала стая девчонок. Тогда, в семь лет, мы ещё «были сёстрами», и она, подбежав ко мне, вдруг поделилась сокровенным
– Видишь, вон того? С длинной чёлкой, в чёрной майке? Он мне нравится…
Я уже давненько его «видела». Мальчишка был не просто симпатичным, улыбчивым и озорным, он излучал «особую» энергию, и она притягивала к себе, как магнит. Мне он тоже нравился. Вот уже несколько дней, как. Поскольку в мою голову было уже очень хорошо вбито, что я не представляю для людей никакого интереса, дальше вот этого «нравится» мои чаяния никак не распространялись. Я уже поняла и приняла, что такие красивые, интересные и популярные дети со мной играть никогда не будут, для них в этот мир пришла Меган.
– Давай соревноваться на рукоходах? Если я выиграю, я тоже ему понравлюсь, – строит план обольщения Меган.
– Что я должна делать? – спрашиваю.
– Просто упади прежде, чем дойдёшь до конца.
На рукоходах я круче Меган, потому что меньше ростом, весом и обычно тренируюсь, пока она оттачивает искусство лидерства на своих подопытных последователях.
– Может, ты просто угостишь его батончиком? Если хочешь, я отдам тебе свой, – предлагаю.
Я ищу альтернативные варианты, потому что «Репутация». Репутация важнее конфет.
– Давай, – соглашается с моей идеей Меган. – Потом я дам ему и конфету, но вначале ты упади.
Я бы очень не хотела опозориться перед мальчишкой, но Меган говорит со мной таким ласковым тоном, что это даёт надежду на дружбу. Если она возьмёт меня в свою банду – это будет лучшим, что может сегодня случиться.
– Ладно, – сдаюсь. Уже далеко не в первый и даже не сотый раз, но каждый раз себя за это ненавижу.
Мы стартуем одновременно, и все дети на площадке за нами следят – уж что-что, а обеспечить внимание публики Меган всегда умела. Я, конечно, ловко и быстро