Тогда он не был бы тем, кем он был! Правда, в деятельности его уже нет прежнего широкого размаха, да, мельница его работает только днем, он держит меньше рабочих; но король Тобиас не рассыпался на кусочки, у него выносливости хватит. Когда он стоит на открытом месте и, задумавшись, озирает свою могучую реку, а за нею пристань и море, и дает волю своей голове похозяйничать, тогда выражение лица его сильно, и глаза полны отваги. Молодость отлегла от него, да, но старость еще не пришла – он человек пожилой, но поговаривают, будто в соседнем поселке у него еще родятся ребятишки.
Ларс Мануэльсен возвращается с поденщиком, и помещик спрашивает:
– Что ты делал сегодня?
– Да я только так, сидел, – отвечает Конрад.
– Он сидел и курил, – докладывает Ларс Мануэльсен.
– А что же мне было делать? – спрашивает Конрад.– Ведь Оле Иоган не пришел.
– Ты мог бы явиться ко мне и был бы приставлен к работе, когда я пришел, – важно говорит Ларс Мануэльсен.
Но Конрад фыркает:
– К тебе? Мне надо было явиться к тебе?
– Да, надо было, – подтверждает помещик.
– Нет, не надо, – говорит Конрад.– А если вы хотите вычесть с меня за этот прогул, так я за него ничего и не получу.
– И ты думаешь, что тогда все в порядке? – спрашивает помещик.– Да ведь работа, которую ты должен был сделать, стоит.
– Да, а что ж, если Оле Иоган не пришел? Я тут не при чем.
– А то, что ты два раза ел сегодня, это мне тоже с тебя вычесть?
Тоща поденщик отвечает:
– Ел? Что же мне – выходить на работу на тощий желудок? Нам, наемным рабам, становится все хуже и хуже, вы хотите вырвать у нас даже кусок изо рта.
Дело опять грозило жестокой перебранкой, если б помещик не смолчал. Он знал, чем это кончится: поденщик останется.
– Собственно, мне следовало бы сейчас же отправить тебя домой, – сказал помещик и пошел.
Конрад не полез за словом в карман.
– Вы так полагаете? А я вот так прост, что думаю – у нас в стране есть закон и право. И если я пойду в газету, так там тоже так думают.
Да, в газете, конечно, думают тоже так, – размышлял господин Хольменгро, – в почтенной «Сегельфосской газете», выходившей уже седьмой год и руководившей мнениями городка и округа! Помещика неоднократно поминали в газете, кое за что осуждали, усердно трепали его и за цены на муку, – в особенности пшеничная мука и ржаная мелкого размола стала очень дорога для бедноты. Но «Сегельфосская газета» была справедливая газета, редактор умел признавать заслуги, а его признание было не лишено значения. «Мы», – говорил он, – «по нашему мнению», – говорил он. Изредка он предупредительно кивал в сторону господина Хольменгро, одобряя его деятельность, а один раз написал:
«Считаясь с обстоятельствами, мы должны одобрить произведенную помещиком починку дороги к мельнице. Подъем теперь значительно мягче, и подводчики могут забирать на 100 кило больше груза. Дорога стала несколько длиннее против прежнего, но, как сказано, это окупается большей нагрузкой подвод. И потому, в качестве нашего личного мнения, мы должны сказать, что перекладка дороги была полезным для нашего местечка мероприятием, хотя не можем не заметить, что коням очень многих бедняков приходится взбираться на более крутые пригорки и нести более тяжелую работу, чем здесь. Нельзя также отрицать большой выгоды для работодателя от того, что теперь измученный рабочий может утром подъехать на велосипеде прямо к месту работы и, таким образом, приступить к своей ежедневной каторге с нерастраченными силами. Запомните это, рабочие!»
Наконец приковылял Оле Иоган. Он из хороших старых рабочих на мельнице, глуповат и бестолков, но надежен и силен, и умеет не жалеть себя, когда нужно. Вежливость его выражается в такой форме, что он еще издалека начинает кланяться и кричит:
– Здравствуйте! Я ужасно опоздал, но я послал за себя Ларса!
Господин Хольменгро только кивнул и удалился с мельницы.
– Что, он рассердился? – спросил Оле Иоган, смотря ему вслед.
– Попробовал бы! – отвечал Ларс Мануэльсен с ударением.
– Так ему и позволили! – ответил поденщик и выпятил грудь.
Тут вся история была пересказана, обсуждена и оценена. Поденщик не забыл повторить, что он ответил почтенному барину: – Право и закон в стране! – сказал.
– Да, я стоял вот тут и слышал, – подтвердил Ларс Мануэльсен, перешедший теперь на сторону Конрада. Ободренный этой поддержкой, Конрад заважничал еще больше:
– Ты ведь сам знаешь, Ларс, да и ты тоже, Оле Иоган, что я исполню свою работу и несу свое бремя. Но когда он поступает, как тиран или, скажем, как рабовладелец, то я не из таковских, чтоб молчать. Пусть он это попомнит! Потому что, – или я скажу ему, что думаю прямо в глаза, или он не услышит от меня ни звука.
– Да, – сказал Ларс Мануэльсен.– Что это я хотел сказать? Известно кому– нибудь, чего это ради Теодор из Буа подает сигналы?
Конрад обиделся, – он полагал, что сумеет поддержать интерес к себе еще на порядочное время. И он пошел прочь, прошел мимо Бертеля из Сагвика, мимо велосипедов, которые мимоходом осмотрел, и остановился у группы, затягивавшей мешки.
А Оле Иоган тяжело плюхнулся на мучной мешок, так что от него пошел столбом дым. Свинья! О, да ведь это все равно, – немножко больше или немножко меньше муки на его платье, – какая разница? Оно и раньше состояло из материи и муки, на нем и раньше были корки из теста.
– Чего ради он подает сигналы? – повторил Оле Иоган.– Я спросил его, зачем он морозит человека на сигнальном холме? А он, Теодор-то, ответил: «В положенное время узнается».
– Да, такой ответ как раз подстать его поведению и складу, – с досадой говорит Ларс Мануэльсен.
Оле Иоган встал и для начала стащил с себя куртку; но любопытство его так велико, что парализует его.
– Если б я мог догадаться! – сказал он.– Ты что думаешь, Ларс?
– Пожалуй, опять одни выдумки и хвастовство Теодора.
Оле Иоган сказал:
– А знаешь, что я думаю, Ларс? Я думаю, что это опять не что иное, как выдумки и хвастовство этого Теодора. Наплевать на него!
Но таким способом они сами лишали себя интересного приключения и опустошали себе душу. Оле Иоган все