– Я этого разгильдяя знаю с 40-го года! У него вечно что-нибудь не так, как у людей! То заблудится, то напьётся, то драку устроит, то самолёт поломает!
– Он у меня в полку с августа 41-го. Я его командиром 13-й эскадрильи поставил, и не за красивые глаза. У него больше всех сбитых на всем Ленинградском фронте, и самые маленькие потери: с сентября эскадрилья потеряла только одного человека и два самолёта. Ты что ж творишь? Не успел полк принять, а уже раздербанил лучшую эскадрилью полка?
– Но он же под следствием был! Как я могу ему доверять?
– Ты вот это читал? – Романенко сунул ему в лицо постановление Особого Отдела об остановке следствия. – Мало ли что на фронте может произойти. Не помнит он ничего, что было до 21 июля 41 года. Отца с матерью не помнит, но летает и бьёт фашистов. Не знаю, как тебе, а мне этого достаточно.
Тут в штаб вошла в полном составе моя бывшая эскадрилья. Стоят, прислушиваются к разговору. Романенко повернулся к ним:
– А вы чего сюда припёрлись?
– Из-за командира! – сказал Макеев. – Командир вернулся, а его во вторую перевели. Просим вернуть нам командира. Несправедливо это!
– Слышишь, Борис Иванович, что люди говорят?
Крупное лицо Михайлова было красным, глаза упрямо смотрели куда-то в сторону, кулаки сжимались и разжимались. Он вступил в должность три дня назад, ещё не был гвардейцем. Все знали, что у него один сбитый с потерей собственного самолёта.
– Что молчишь, подполковник? – продолжил Романенко, – Сказать нечего? Не с того ты начал! Радоваться должен, что такой человек в полк вернулся! Верни ему и должность, и самолёт. Это мой приказ. А ты, Павел Петрович, зла на командира не держи, и оденься по форме. Звание старший лейтенант тебе присвоили перед самым арестом, но не объявляли из-за этого. Всё, товарищи командиры, концерт окончен! Все в полк!
Вышли из штаба бригады, Михайлов сел в эмку и уехал, не сказав ни слова. И никого с собой не взял. Не вежливо. Меня обступили мои друзья.
– Всё в порядке, командир! Главное, мы снова вместе.
Примораживало, я был в тонкой шинелишке, с чужого плеча, как назло ни одной машины в сторону Толбухина. Пока шли, слегка подморозил пальцы на ногах. По приходу ребята пошли выселять нового начальника связи из моей землянки, а я пошёл получать лётное обмундирование. Начальник вещевой службы расщедрился и выдал мне английский комбинезон с подогревом, новые отличные собачьи унты, новый шлемофон, отличной выделки куртку и, хитро подмигнув, новенький полушубок.
– Людочке отдайте! Как раз по ней, длинный. Специально для неё доставал. Пусть ко мне сегодня заскочит, распишется, мы тут ей ещё кое-что приготовили. Но, это – лично вручим.
Все в полку знали причину перевода Людмилы в полк, что она в интересном положении, поэтому очень берегли её. Семьи почти у всех находились в эвакуации, поэтому она стала всеобщей любимицей.
Краснофлотец помог донести всё до землянки. Я сходил во вторую, забрал вещмешок, когда вернулся, в землянке сидел командир полка. На столе стояла бутылка водки и два стакана. Я достал из вещмешка банку тушёнки и хлеб.
– Я извиниться пришёл, Титов. Ты у меня в эскадрилье был, в пятом полку. Я не знал, что ты так изменился. Правда ничего не помнишь?
– Правда, даже как маму зовут, где родился, что было до контузии.
– Круто! – Он разлил водку в два стакана. Чокнулись, выпили, закусили. – А это даже хорошо, что так случилось, Павел! Жизнь с чистого листа, и ты её хорошо начал. В пятом полку ты был не на очень хорошем счету. Ладно, кто старое помянет… Завтра перелетаете на Сескар. Там немцы и финны зачастили посылать разведку. Что-то готовят.
– Там же на складах нет ничего для ЛаГГов, там же всё время «Ишаки» стояли.
– Хорошо, что напомнил! Перебросим на Дугласе. Впрочем, отправлю 3-ю, Голубева. А ты здесь посидишь.
– Здесь делать нечего, товарищ командир. А вот в Борисовой Гриве много работы. Вот туда я бы с удовольствием перелетел. Мы там базировались осенью.
– Там со снегоукладчиком проблема. Но надо подумать. Здесь, действительно, тихо очень. Поговорю с Романенко. – На том и расстались, крепко пожав друг другу руки.
Немцы из-за сильных морозов резко снизили свою активность, но довольно регулярно бомбили и обстреливали «Дорогу Жизни». Но действовали малыми группами, видимо, трудно было запускать двигатели. Бригада и полк потеряли много самолётов и много лётчиков, особенно в июле 41-го. Единственное пополнение в 9 человек нашей эскадрильи и 13 самолётов. Старенькие «ишачки», составляющие основную часть бригады выработали полностью свой ресурс. «Мотыли» постоянно что-то ремонтировали, денно и нощно, но техника всё равно выходила из строя. В феврале погиб Тихоня, Тихон Забойкин. Срезало мотор на малой высоте. Поэтому Романенко принял решение перевести мою эскадрилью на Выстав. Наконец появилась настоящая работа. За это время я успел выбить «РУС», и посадил за него Людмилу. Мы стали контролировать всю «Дорогу Жизни». Начали встречать немцев и финнов задолго до того, как они могли приблизиться к «Дороге». Эффективность работы эскадрильи резко возросла. Я, до переноса, почитывал про «попаданцев», все они обязательно попадали к Сталину или Берия, и страшно развивали страну, налево и направо раздавая указания вождю народов. Мне выпала другая судьба, я просто делал то, что хорошо умел делать: в прошлой жизни, я – генерал-лейтенант ВВС СССР, четыре войны за плечами, больше 40 000 часов налёта, лётчик-снайпер, то, что последнее время занимался компьютерами, так это потому, что присягать козлу Борьке отказался. За три месяца боёв над Ладогой эскадрилья сбила 50 самолётов противника, потеряв три машины и двух человек. В апреле меня вызвали в Ленинград, и я стал ГСС. Но и наши ЛаГГи выработали свой ресурс и нуждались в ремонте. Мы перелетели в Кронштадт и начали менять двигатели, нам повезло и, вместо М-105, нам устанавливали М-105ФП, с небольшой переделкой моторамы. А вместо ШВАК, ставили новую ВЯ.