Дерри глянул на молодого герцога, с трудом скрывая гнев. Генри Бофорт был обаятелен и по-мужски красив, а говорить мог цветисто и многословно, чтобы согнуть собеседника под свою волю. И тем не менее он был так юн! Сомерсет отдыхал и отъедался впрок, пока принадлежавшие герцогу Йоркскому городки и маноры разорялись и сжигались дотла. Грантхэм и Стэмфорд, припорошенные голубоватым инеем пепла, считай что были стерты с лица земли, а на их улицах Дерри наблюдал ужасы, ничем не уступавшие по жестокости тем, что он видел во Франции. Ишь ты, молодой да ранний отпрыск благородных кровей: поучает старшего! Мародеры, мол, заслужили свою награду…
Дерри поглядел туда, где впереди в темно-синем плаще ехала королева Маргарет, занятая сейчас разговором с графом Перси. Ее семилетний сын Эдуард трусил с ней рядом на пони, с поникшими от усталости светлыми кудрями.
Перехватив взгляд королевского соглядатая, Сомерсет по-волчьи оскалился, уверенный в превосходстве юности над зрелым возрастом.
– Королеву Маргарет, мастер Брюер, интересует вызволение мужа, а не ваши женоподобные выкладки насчет поведения мужчин. Может, вы ей хотя бы сейчас, на эту минуту, позволите быть королевой?
Закинув голову, Генри загоготал над собственной шуткой. В этот момент Дерри нырнул рукой к его сапогу и, ухватившись перчаткой за шпору, дернул ее вверх. Герцог, вякнув, исчез за боком своего коня, отчего тот загарцевал на месте, болтая отпущенными поводьями. Одна нога Бофорта теперь торчала вверх почти вертикально, в то время как он прилагал бешеные усилия, чтобы выправиться в седле. Несколько нелепых секунд его голова плясала в виду болтающихся под брюхом кожистых гениталий коня.
– Осторожней, милорд! – окликнул его Брюер, подводя ближе свою клячу. – Дорога крайне неровная.
Изрядная часть его раздражения была направлена на себя самого – за то, что все-таки не выдержал, сорвался. Хотя и на герцога у него было довольно злости. Источник силы Маргарет, источник ее авторитета состоял в одной лишь правоте. Вся страна знала, что короля Генриха удерживает узником клика йоркистов, изменников роду человеческому. Отсюда искреннее сочувствие королеве и ее сынишке, вынужденным скитаться и искать поддержки своему делу. Взгляд, безусловно, романтический, но находящий отклик в сердцах добрых людей вроде Оуэна Тюдора и выводящий в поле армии, которые в ином случае могли бы отсиживаться по домам. И от этого в конце пришла победа с подъемом дома Ланкастеров, долго уже лежащего вниз лицом.
Позволяя сброду шотландцев и северян убивать, насиловать и грабить в пути до самого Лондона, Маргарет лишает себя поддержки, и ни один человек не встанет под ее знамена. Эти люди еще упиваются своим триумфом, опоенные им, как сивухой. На их глазах герцог Йоркский Ричард Плантагенет был поставлен на колени и казнен. Они видели, как головы их самых сильных и могущественных врагов увозятся в притороченных к седлам мешках, чтобы быть вздетыми на острия над стенами города Йорка. Для пятнадцати тысяч человек, после того как улеглись дикая ярость, рев и лязг сражения, победа была подобна монетам в кошельке. Подошли к концу десять лет борьбы, а сам Ричард Йорк пал на поле брани, сокрушенный вместе со своими претензиями на власть. Победа, давшаяся немалой ценой, была для них всем. И теперь те, кто обезглавил Йорка, жаждали награды: снеди, вина, золотых алтарных чаш – всего, что попадется под руку.
Сзади нескончаемо тянулась колонна – насколько хватает глаз, туда, где в дымке сливается с землей простуженная бирюза зимнего неба. Голоногие шотландцы шагали рядом с коренастыми валлийскими лучниками и рослыми английскими мечниками – все исхудалые, в оборванных плащах, но все еще горделиво шествующие на своих ногах. Ярдах в сорока сзади ехал с пунцовым лицом молодой Сомерсет, которому помог сесть обратно в седло кто-то из его челядинцев. Оба злобно воззрились на то, как Дерри с шутовской почтительностью приложил себе ко лбу ладонь. У тяжеловооруженных рыцарей принято, проезжая мимо лорда, поднимать забрало и показывать лицо. Как бы в знак приветствия. По всему видно, что негодование у напыщенного молодого аристократа не улеглось. Да, лихо он чуть не сыграл с седла! Брюер в очередной раз проклял свой норов. Опять этот багровый прилив, бьющий в голову столь резко, что рука выхлестывает мгновенно и бездумно… В нем это всегда было слабой стрункой, хотя порой забвение о всякой осторожности оборачивается во благо. Хотя стары мы уже для этого. Не проявлять осмотрительности – значит пасть под клювом более молодого и прыткого петуха, с его помесью чванливости и врожденной гордости.
Дерри не удивился бы, увидев, как Сомерсет мчится на него с требованием сатисфакции, хотя видно было, как один из приближенных что-то напряженно нашептывает ему на ухо. Благородства и достоинства в мелкой сваре нет, герцогу это не по чину. Брюер мысленно вздохнул: теперь несколько суток кряду надо будет тщательней выбирать место под ночлег, а выходить всегда в сопровождении. Всю свою жизнь он только и делал, что противостоял спесивости лордов, и знал от и до, насколько они почитают за право – можно сказать, чуть ли не основную свою обязанность – требовать сатисфакции за нанесенную обиду, впрямую или исподволь. Ну а обидчики их вынуждены уныривать и увиливать, пока не восстановится естественный ход вещей, по итогам которого их найдут избитыми до полусмерти, а то и укороченными на палец или ухо.
С возрастом запас терпения Дерри по отношению ко всему этому фанфаронству начал как-то оскудевать. Он знал: если Сомерсет подошлет к нему пару громил, которые намнут ему бока, то ответом будет то, что однажды ночью герцогу перережут горло. За годы войны Брюер уяснил для себя прежде всего то, что титулованные особы гибнут так же легко, как и простолюдины. Эта мысль вызвала перед его внутренним взором облик отца Сомерсета, павшего от меча на улицах Сент-Олбанса. Старый герцог был поистине львом. Его пришлось сломить, потому что он не сгибался.
– Бог да хранит тебя, старый греховодник! – пробормотал Дерри. – Ладно, черт побери! Ради тебя я его не трону. Но только держи этого расфуфыренного петуха от меня подальше, хорошо?
Он поднял глаза к небу и глубоко вздохнул, надеясь, что душа старого друга расслышала его слова.
В воздухе явственно чувствовался запах гари, от которого где-то снизу по глотке словно водил навощенный палец. Значит, те, кто шел впереди, подняли в воздух новые столбы дыма и боли, выволакивая из погребов и кладовых мясные отрубы и