– Пусть бы советовался с нами, с боярами, – вступился Федоров. – Ежели не по душе совет, можешь по-своему сделать: на то ты царь. Но ведь он за противное слово на совете опалу кладет, а то и вовсе голову с плеч… Не по старине, не так, как его отец да дед делывали. И опалу положить царь волен. Однако прежде перед боярами оправдаться дай виноватому, а он и слышать не хочет. Лишь бы наговор от кромешника был.

– Дело говоришь, Иван Петрович, – поддержал князь Мстиславский. – Мы считали, сколь земцев царь выселил из отчих земель: выходит двенадцать тысяч. Шли с пустыми руками, пешком в зимнюю стужу с женами и детьми. Селились на сырых корнях. А на их место опричники. Все в разор, в пыл пошло. Новым хозяевам некогда хозяйством заниматься, грабежом легче деньги добывать. Скажи опричнику слово неучтивое, и выйдет, что самого царя оскорбил. Батоговnote 6 тебе царский палач, как вору, всыплет… Простому народу вовсе житья не стало, бегут кто куда может.

– И воюет царь от своей гордыни, – поднял голову князь Василий Серебряный, – сразу против двух врагов. За много лет мирного года не было. Ливонию пошли воевать, а крымский хан наш народ убивает и в полон берет. Русских полоняников каждый год в заморье продают басурмане. Не одобряю, бог благословляет войны праведные. И наказал нас бог, провоевались, скоро хлеба у людей не станет. Расправились бы с крымским ханом, вот и дорога к морю. Не согласен я сейчас с Ливонией воевать.

– Ты за войну с крымским ханом ратуешь, – пошутил князь Иван Турунтай-Пронский. – Закваска в тебе еще адашевскаяnote 7 сидит. Смотри, теперь ты золотой, а не серебряный. На двадцать пять тысяч рублей поручители за тебя дали запись…

Гости засмеялись. Подняли чаши за князя Серебряного.

– А твое, Михаил Иванович, слово?

– Мое слово? – не сразу отозвался князь Воротынский, посмотрев невесело на товарищей. – Я тоже стал золотой. И за меня двадцать пять тысяч записано. Не верит мне царь. Ну что ж… Я тоже против Ливонской войны советовал. Дак на меня царь опалился и в Белозерский монастырь загнал. А зачем? Будто я против ливонцев не стал бы воевать. Стал бы, я всегда готов по государеву слову голову положить… Советовал я царю на Дону крепость ставить, а из той крепости воевать Девлет-Гирея. Близко – рукой подать. Как лисицу в норе, поймали бы хана со всеми нечистыми женами.

– Так ли, князь? – с сомнением произнес Мстиславский. – И у Девлетки заступники найдутся… Турецкий султан и король Жигимонд.

– Не больно из-за моря размахнешься, да и Жигимонд вряд ли заступится.

Поднялся дьякnote 8 посольского приказа Андрей Васильев.

– Государи! – сказал он, поклонившись. – Война с поганским царем и защита христиан от полона и смерти – богоугодное дело. Однако дела государственные требуют иного рассуждения. Времена теперь иные, нежели при великом князе Василии, батюшке нашего государя. Без вольной заморской торговли не будет богата и сильна земля Русская… Аникей Строганов и гости московские слезно молили великого князя и государя о вольном морском пути в иноземные страны. Надо воевать с Ливонией за море. Но… – дьяк Васильев посмотрел на бояр, – с великим разумением. А государь тиранством своим и казнями, – повысил он голос, – ливонцев напугал, и они города не сдают, сидят до последнего и просят у короля Жигимонда заступы! Государи, – помолчав, продолжал дьяк Васильев, – король Жигимонд давно руку к великому Новгороду тянет. А через Ливонию королевские земли к самому Пскову и Новгороду подступят… Вот и смотрите, нужна ли России война с ливонцами?

– Так как же, государи? – снова спросил Мстиславский.

– Мы хотели решить дело добром, – раздался голос князя Ивана Куракина-Булгакова. – Писали челобитную, на коленях молили. Ежели б царь согласился и отменил опричнину, мы бы его больше отца родного почитали и слушались. А царь всех нас в тюрьму засадил, спасибо владыке – заступился. Теперь осталось одно – согнать Ивана с престола.

– Убить, как бешеную собаку! – крикнул князь Турунтай-Пронский. Он дрожал от возбуждения. Вздрагивала длинная борода, свисавшая с худого лица. – Другого хода нет. Я к латинскому королю в Литву не отъеду, изменником Русской земле, как Курбский, не стану. – Он шумно отсморкнулся и вытер платком нос.

– Согласны, – дружно отозвались гости.

– Смерть волчья есть здравие овечье, – пробасил отец Захарий.

– Пусть царь Иван докажет свое царское прирождение, – побледнев, сказал боярин Федоров.

Он произнес страшные слова. Царь Иван многое мог простить. Но тех, кто сомневался в его царском происхождении, ждала верная смерть.

– Но кто будет новым царем? – спросил князь Дмитрий Ряполовский. – Убрать царя Ивана – дело не самое трудное. Найти нового царя – вот задача.

– Князь Владимир Андреевич Старицкий, – сказал боярин Федоров, – прямой рюрикович, не сумнительный, нравом мягок и милостив.

Назвать нового царя было законным правом конюшего, председателя боярской думыnote 9.

– Но согласится ли он? – спросил кто-то из гостей.

– Согласия спрашивать не будем, – раздался резкий голос Мстиславского, – боится он царя без памяти. Пока жив царь Иван, князь Владимир согласия не даст.

– Спрашивать не будем, – поддакнул князь Серебряный.

– Челобитную грамоту надо изготовить, – предложил боярин Федоров. – Коли увидит Владимир Андреевич, что все за него, – осмелеет.

– Верно говоришь, – поддержали гости.

– Пиши!

Боярина Федорова любили и слушались. Он кивнул дьяку Андрею Васильеву. Дьяк вынул из-за пазухи свиток. Грамоту князю Старицкому с просьбой быть русским царем он написал еще вчера. В шкапчике под иконой взяли перо и чернильницу. Придвинули ближе свечи.

Гости по очереди подписывались под челобитной грамотой. Толстый князь Куракин-Булгаков, поставив свою подпись, шумно отдувался, как после тяжелой работы. Некоторые со страхом брали в руки перо. Другие прикладывали перстень с печатью.

Когда все сидящие за столом приложили руку, боярин Федоров вручил грамоту Мстиславскому.

– Передай князю Володимиру Андреевичу. Кого знаешь и кому веришь, дай подписать. Чем больше людей, тем вернее…

– И пастыри духовные не согласны, – снова раздался бас отца Захария. – Митрополитnote 10 Афанасий оставил митрополию, не захотел с опричниками жить, в монастырь ушел. И Герман, митрополит, опричнину порицал, царь за то его прогонил. А митрополит Филипп сказал тако: «Царю и великому князю отставить опришнину, а не отставит царь и великий князь опришнины, и мне в митрополитах быти невозможно». Зазря обижает царь. Земщина по сю сторонь, опришнина по ту сторонь.

– Церковь отринулась от царя Ивана.

– Что станет с нами? Долго ли еще муки этой…

– До самой смерти.

– Господи, спаси, господи, помоги.

– Скоро ли война кончится?

Еще не раз поднимались князья и бояре с гневными речами. Близилась ночь, свечи догорали.

– Государи! – уже который раз взял слово боярин Федоров. – Я стою за вольность, за такую вольность, когда моя жизнь и мое имущество не зависят от одного государева слова. Я