— Разрешите, товарищ генерал! — присоединяюсь к просьбе Николая. — Нам этот район известен лучше, чем другим. Разрешите?
— Действительно, это ваш район. Решено — идете вы!
Рука генерала опускается на плечо Шурочки.
— Ты, Шура, пойдешь со всеми.
Генерал слегка поворачивает Шуру за плечи и подталкивает ее к строю.
Взлетели самолеты. На земле только наш экипаж. Мы вылетаем через час. За это время головной полк дивизии углубится в тыл врага, стороной обойдет цель, затем ляжет курсом на юг. За десять минут до подхода полка к цели над нею появимся мы. Полк подойдет на приглушенных моторах и с большой высоты, прикрытый темнотой ночи, нанесет удар. А до этого десять минут наши. Десять минут, пока отбомбится полк, пока не будет накрыта цель. Десять минут — и в каждой шестьдесят секунд. Какой незначительный срок в жизни человека — секунда. И как это много!..
Восемнадцать прожекторов вытянули голубые щупальца, шарят по небу, сходятся, перекрещиваются, ищут, ждут.
— Сколько до цели?
— Одна минута. Если хочешь больше — шестьдесят секунд.
— Хочу больше.
— Мог не лететь.
— Мог. Если бы не ты!
— А долг?
— Жмешь на патриотизм?
— Нет, на твою слоновью шкуру.
— Запомню, Коля!
— Для этого и говорю.
Так мы заполняем пустоту ожидания. Самое страшное — это ожидание неизвестности. Когда враг ощерится зенитками, когда на первый взгляд даже не будет выхода из замкнутого круга огня, все же будет легче: мы будем драться.
Все ближе наплывают прожекторные лучи. Ввожу самолет в пологий вираж и включаю в кабине полный свет, чтобы как-то нейтрализовать слепящий огонь прожекторов. Включаю и бортовые огни — пусть видят нас немцы!
— Нате! Берите! Стреляйте!
Свет, ослепительный свет режет глаза, давит. От него не уйти, не укрыться. Пилотирую только по приборам. Самолет описывает замкнутую кривую над целью. Надо продержаться десять минут. Целую вечность! И надо так увлечь фашистов, чтобы они видели только нас. Только нас! Я представляю вражеских зенитчиков: у них сейчас прорезался охотничий азарт. Наверно, они шутят, заключают пари, кто первый попадет в наш самолет. И мы для них сейчас увлекательная мишень, мотыльком танцующая в свете прожекторов. Что ж, развлекайтесь!..
Уголком глаза вижу, как рука Николая тянется к бомбосбрасывателю.
— Придержи, Коля. Через каждые две минуты — по одной!
— К чему этот цирк? Шарахнуть залпом, чтоб дым столбом!
— А моральный фактор? Надо держать их в напряжении.
— Психолог! А впрочем, согласен.
Огненными головешками проносятся снаряды. Рвутся выше, слева, справа.
— Отверни маленько, — советует Николай. — Ведь собьют, гады! А нам еще держаться надо…
Самолет треплет, подбрасывает из стороны в сторону. Из огненного круга, кажется, нет выхода: кругом свет, вой снарядов, осколки прошивают обшивку крыльев.
Николай прижимается к пулемету и направляет очереди в сгустки прожекторного света.
— Давай! Давай! — кричит Николай, сам не замечая того, а заодно не замечая, как слабеет огонь зениток.
— Спокойно, старик! — кричу ему. — Наши над целью!
Где-то выше нас идет в атаку полк. Еще несколько вражеских батарей посылают в небо желтые пучки снарядов. Круто разворачиваю самолет на летящие светляки и ввожу его в пикирование.
— Давай, Коля!
Вздрагивает самолет, освобожденный от груза. Я направляю нос на сверкающие пасти зениток и нажимаю гашетки «эресов».
Мне видно, как огненные дуги снарядов, упираясь в землю, изрыгают клубы черного дыма.
В эту ночь не вернулся на базу экипаж Шуры Поляковой. На подбитом, израненном самолете они приземлились недалеко от станции Глазуновка. Спасенья не было. Полякова и штурман Сагайдаков отстреливались из пулемета, из своих пистолетов. По одному патрону они оставили для себя…
Глава 7
Конец войне
Иногда у меня спрашивают, как мне запомнился конец войны. И мне всегда вспоминается артиллерийская подготовка, которая началась перед решительным наступлением на Берлин. Ей предшествовал бомбовый удар всей фронтовой авиации по ближним тылам гитлеровских войск, укрепившихся за Одером.
Нашему полку была поставлена задача уничтожить укрепления противника в пятнадцати километрах от линии фронта. При этом назначался строго определенный час как самого бомбометания, так и перехода линии фронта на обратном пути. Если по каким-либо причинам экипажу не удается пересечь линию фронта в это определенное время, то для этого давался узкий коридор севернее маршрута километров на пятьдесят. Такого еще никогда не было, и, собственно, мы не придали этому должного значения: не все ли равно, когда пересечь линию фронта, — пятью минутами раньше или позже?
Мы как раз не успевали. Николай Пивень, с которым я летал, предупредил:
— Подойдем с опозданием минут в десять.
— Ну и что? — искренне удивился я.
— Надо бы идти в указанный коридор.
— И шлепать над вражеской территорией лишних сорок минут? Спасибо!
— Пожалуйста. Мое дело предупредить.
Мы замолчали. Впереди, скрытая темнотой, затаилась линия фронта. Даже обычной перестрелки не видно. Темнота.
— Вот и линия фронта, — сказал я. — И ничего не произошло.
Коля не успел ответить. Тысячи вспышек орудийных выстрелов вдруг слились в одно сплошное зарево, четко обозначив линию фронта. Выше нас, нам навстречу, понеслись огненные хвосты снарядов «катюш», из дождя снарядов, казалось, нет выхода… Нет, не страх испытывали мы в те минуты — гордость! Мы не думали о том, что какой-либо шальной снаряд врежется в наш самолет, что мы можем погибнуть, так и не увидев долгожданный конец войны. Мы восхищались! И это было действительно восхитительное и радостное зрелище — огонь тысяч батарей по вражеским позициям!
И это запомнилось на всю жизнь. Таким мне и представляется конец войны — огненным очистительным смерчем, который смел с лица земли фашизм.
Но так вспоминается война в настоящие дни. А тогда… Шли мы с Николаем на аэродром, и я посмотрел вдруг на небо — не для того, чтобы узнать, летная или нелетная будет погода, а просто так, бездумно, и меня удивила чистая голубизна, разлитая по всему небосводу. Лишь местами виднелись легкие кудрявые облака. Такие облака бывают у нас в мае, после первой весенней грозы, и предвещают они переход от капризной весны к длительному теплу лета.
Пораженный увиденным, я остановился и взял Николая за руку.
— Как ты думаешь, Коля, сейчас весна или лето?
Николай удивленно поднял тонкие брови и выразительно пошевелил пальцами у козырька фуражки.
— А все-таки посмотри на небо. Какое оно голубое, теплое…
Николай опять удивленно пожал плечами, но все же задрал голову вверх.
— Небо как небо. Кучевка до пяти баллов. А теплое? Вчера оно, брат, было даже горячим — трех экипажей недосчитались. Стоп, старина! Ты что, почувствовал конец войны и вдруг задумался о значимости собственной персоны? Так?
— Гений! Я еще не представляю, какой он, конец войны.
— Что-то я тебя сегодня не узнаю. Откуда в тебе эдакая меланхолия, что ли?
— Нет, Коля, это не меланхолия. Мы настолько огрубели от войны, что отучились понимать простые вещи, не замечаем прекрасного.
— Не замечаем прекрасного? — перебил меня Николай. — А то, что мы здесь, разве это не прекрасно? Вот мы идем с тобой по этой земле, дышим воздухом близкой