— А потом?
— А потом — вперед! До встречи с союзниками, до полной победы!
— Ну, а потом?
— Что потом?
— Ну, разобьем фашистов, встретимся с союзниками, окончится война. Что мы станем делать после войны?
— А-а! Ну тебя к черту! Дай закончить войну, а потом уж будем думать! Ты вот думай, как поразить цель, как обойти зенитки. Об остальном думать рано.
— Вот как? Не думал, что твоя голова — только приспособлена для ношения фуражки…
— Зато у тебя забита дурью! И вообще, что ты привязался ко мне? Чего ты от меня хочешь?
— Чтобы ты на минутку забыл о войне, чтобы посмотрел на небо, на эту зелень деревьев, на эти цветы! Пойми, Коля, нам придется заново учиться видеть и понимать то, что родит земля.
— Земля и гадов родит. И фашистов тоже.
— Ты прав. Но я не об этом. Я говорю о природе, о человеческих чувствах. Огрубели мы, брат, одичали. Ты вот знаешь, какой завтра день?
— ?..
— То-то! Завтра же Восьмое марта! В этот день полагается проявлять особое внимание к женщинам. Давай нарвем подснежников и поднесем их девчатам.
— Кому-то конкретно или?..
— Нет, Коля, ты неисправим. Всем сразу.
— Что ж, поддерживаю великую идею. Только после полетов, утром, а то завянут наши цветочки.
Но цветов мы так и не набрали…
Много записей хранит моя старая летная книжка. Изредка я достаю ее и перелистываю пожелтевшие страницы. Вот они — короткие записи, сделанные в последние дни войны. «Бомбардировка Цехина». «Бомбардировка леса севернее Мютенберга». «Бомбардировка заводов севернее Цехина». И наконец, запись, подчеркнутая красными чернилами: «Бомбардировка Берлина». Всего два слова. Навсегда останется в памяти тот день, когда в летную книжку были вписаны эти два слова: «Бомбардировка Берлина».
Помнится, еще задолго до зачтения боевого приказа всех нас облетела радостная весть: пойдем на Берлин! Честь первыми нанести удар по столице фашистского рейха командир дивизии предоставил нашему полку.
Не удивительно, что летчики собираются в полет с особой торжественностью. Это действительно великий день, которого мы ждали многие годы.
Не сговариваясь, все мы надеваем парадную форму, прикрепляем ордена и медали и тщательно надраиваем сапоги. Над нашим блестящим строем разливаются резкие запахи военторговского одеколона и ваксы. Об исключительности события свидетельствует появление армейского и дивизионного начальства.
— Гвардейцы! Я не буду читать вам текст боевого приказа, — обращается к нам генерал Виноградов. — По вашему виду можно догадаться, что цель вам ясна. Я только хочу заметить, что командование армии поручило эту почетную задачу лучшим из лучших — вашей гвардейской Краснознаменной Сталинградско-Речицкой ордена Суворова дивизии! Командир дивизии в свою очередь принял решение эту операцию поручить вашему полку. Кто из вас пойдет первым, решит командир полка. Гвардейцы! Перед вами Берлин. Все свое умение, всю свою силу, всю ненависть к врагу вы должны вложить в удар по логову фашистского зверя. Пусть враг поймет, что нас не остановить, что ему не уйти от расплаты. Вспомните слова Верховного Главнокомандующего Сталина, сказанные еще в сорок первом году: «Будет и на нашей улице праздник». Этот праздник пришел! Вперед, гвардейцы! На Берлин!
— Ур-ра! Даешь Берлин!
Экипажу гвардии старшего лейтенанта Федора Маслова и гвардии лейтенанта Василия Вильчевского[10] предоставлена честь открыть счет нашей мести вражеской столице.
— Вперед, на Берлин!
Время существования третьего рейха исчисляется уже часами: бои идут в Берлине, вблизи рейхстага, в Трептов-парке.
На моем боевом счету девятьсот девяносто пять боевых вылетов, но командиру дивизии словно хочется, чтобы я стал дважды Героем[11], и если хоть один вылет выпадает на дивизию, то он достается мне.
— Связали меня с тобой черти одной веревочкой, — ворчит Коля Пивень, мой боевой штурман и старый друг. — Вся дивизия отдыхает, а тут…
Летим на запад, севернее Берлина. Нам поручено разобраться в обстановке и нанести на карту расположение войск — своих, союзников, гитлеровцев. Задание непростое. Все сейчас так перепутано.
Ночь светлая, лунная. Откуда-то из синевы неба над нами повисает темный силуэт «хеншеля»[12]. Он идет параллельным курсом выше нас на какие-нибудь две сотни метров. Наверно, не видит нас. Иначе… У него отличная позиция для атаки.
— Николай! — окликаю штурмана. — Возьми гада в перекрестие.
— Чего кричишь? — спокойно отвечает Коля. — Давно держу на прицеле.
— Так что ж ты? — не успокаиваюсь я.
— Пусть летит, — миролюбиво отвечает Николай. — Скоро конец…
— Ну и ладно, — соглашаюсь я. — Пусть живет!
Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями.
— Во, иллюминация! — восторгается Николай. — Пока мы летали, война, наверно, закончилась!
— Хорошо бы! — восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.
Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля — и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.
— Справа в хвосте «мессер»! — кричит Николай.
Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди пулемета Николая заставляют «мессер» уйти.
Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.
Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.
Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.
А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.
Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.
Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.
Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:
— Ура! Капитуляция! Конец войне!
Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно каким путем добытое вино — кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и