– Ей устроили овацию и забросали белыми цветами, словно это были похороны.
Перчатки были возвращены в шкатулку вместе с туфельками и пыльными засохшими цветами – свидетелями тех давних событий. Пета снова запела, и все присутствующие, поникнув головами, предались своим мыслям. Белла думала, что есть что-то пошловатое в том, чтобы так долго и упорно, выражаясь газетным слогом, «оставаться в памяти и сердцах людей». Клэр считала, что не слишком горячая любовь деда, со временем переросшая в форменную одержимость, напоминает сюжет чеховского рассказа. Филип не исключал вероятность, что этим летом старик в последний раз отдает дань своей любимой, а Эдвард рассуждал про себя, что, может быть, для остальных это и в порядке вещей, но он-то, черт возьми, ей даже не внук, а приходится отдуваться больше всех. Пета, выводящая трели французской любовной песни, одновременно думала, что почитание святой Серафиты уже выходит за рамки разумного, а Элен, пораженная показным драматизмом происходящего, взглянув на портрет Серафиты, чуть заметно подмигнула – и могла поклясться, что та подмигнула ей в ответ.
Только Белла, с обидой размышлял сэр Ричард, могла наградить его внуком, подверженным прострациям и провалам в памяти. Этот юнец был тощим и нервным, с лохматой шевелюрой и в мешковатых штанах, кое-как державшихся на костлявых бедрах и упорно сползавших вниз, рискуя свалиться совсем. Вообще-то он был неплохим парнишкой – милым, обаятельным, с обезоруживающей улыбкой на устах, характер у него был мягкий и добрый, манеры приятные, нрав тихий и незлобивый. Но эти провалы в памяти! Да еще автоматизм! Никто из детей Серафиты не произвел бы на свет такого хлюпика, а если бы и произвел, она бы живо выколотила эти глупости! Вы только посмотрите на него: слоняется по террасе в соломенной шляпе Петы и ноет, что «просто без сил после всего этого». А все остальные смотрят, как танцует малышка.
Ну, что за чудный ребенок! Живая пышечка в присборенном платьице с серьезным видом кружилась в танце, махая пухлыми розовыми ручками. Мягкие завитки волос разлетались в стороны, окружая головку золотым нимбом. Неуверенными шажками она совершала круги под музыку, которую пятьдесят лет назад так любила ее прабабка. Босые ножки ее не слушались, она спотыкалась и в конце концов приземлилась на круглую розовую попку, с удивлением озираясь вокруг. Рядом тут же оказалась Пета и, встав на колени, воскликнула:
– Ах ты, мое сокровище! Так красиво, так замечательно танцевала!
– Мы еще сделаем из нее балерину, – растроганно произнес сэр Ричард.
– Да, а вот с нами у тебя ничего не вышло, дорогой! О, эти ужасные занятия с мадам как-там-ее! Ты помнишь, Клэр?
– У нас были все нужные качества – у каждого по одному. Пета была гибкая и изящная, но с длинными ногами, как у жеребенка, а я была маленькая и хрупкая, но несгибаемая, как палка. Боюсь, дорогой, что от Серафиты твоим внучкам не досталось ничего!
– Ты унаследовала ее крошечные ножки, Клэр, – заметил Эдвард. – У нашей Клэр такие же маленькие ножки, как у бабушки Серафиты.
Ему изрядно надоели все эти ахи вокруг ребенка и поклонение предкам – пора было переключить внимание родственников на собственную персону и свои недомогания. Вспомнив слова психиатра об отголосках незаконнорожденности, которые угнетали его психику, он саркастически уточнил:
– Я хотел сказать, у вашей бабушки Серафиты.
И зашагал в дом.
Белла со страдальческим видом хотела последовать за ним.
– Ну вот, опять вы его расстроили!
Кузены шумно запротестовали.
– Ну как вам это понравится!
– Мы его расстроили!
– Да никто и слова ему не сказал!
– Право, Белла…
Долгая панихида по Серафите выбила Беллу из колеи. Опустившись на стул, она со слезами в голосе заявила, что им с бедным Эдвардом вечно напоминают об их двусмысленном положении в Свонсуотере…
Все расхохотались.
– Что за вздор, Белла, дорогая! Ты прекрасно знаешь, что твое положение здесь самое прочное! – поспешила заверить ее Пета. – Оно всегда сообщало особый шарм нашему семейству, накладывало некую тайную печать, а сейчас у тебя и вовсе статус порядочной замужней женщины, дорогая!
– И твое очарование от этого много потеряло, Белла, – засмеялся Филип. – Ты вносила в нашу жизнь романтику. Создавала атмосферу беспутных девяностых, что нам всегда очень нравилось…
– В нашей памяти дед всегда был неотделим от шампанского и пробок, летящих в потолок…
– И от газового света…
– Мы представляли, как оно тонкой золотой струей льется в атласную туфельку…
Сэр Ричард помрачнел. Он никогда не пил шампанское из женской обуви, а если бы захотел, то это могли быть только туфельки Серафиты… Белла тихо сидела в Ярмуте, в своем игрушечном домике с кисейными занавесками, горшками с геранями и парой лохматых собачонок… а в это время Серафита, его жена, смеялась, блистала, переливаясь всеми красками, и вместе с ним предавалась роскошным увеселениям, подчас даже с некоторым оттенком греховности. И именно сегодня они пытаются лишить ее этого блеска и возвести на трон королевы гламура пухлую скучную Беллу с ее претензиями на «образованность».
– Дед, расскажи нам об этом – а туфелька не промокала насквозь? А шампанское не меняло в ней свой вкус? Это правда, что туфельки артисток продавались не парами, а по три, чтобы из одной пить шампанское?
Тем временем Эдвард, всеми забытый, бродил в холле в надежде, что кто-нибудь последует за ним, чтобы утешить. Наконец через открытую дверь он заметил, как кто-то входит в ворота, и, предвкушая, как расскажет новому гостю о своих недугах, пошел по дорожке ему навстречу.
– Привет, Стивен. Ты как раз во время. Белла говорила, ты придешь к обеду.
– Привет, Эдвард. Как дела?
Они вместе зашагали к дому. Стивен, невысокий и стройный, выглядел несколько неряшливо, поскольку всегда очень небрежно одевался. Его волосы, безжалостно зачесанные назад, растрепались, пока он шел из деревни, и темным золотом упали на лоб.
– Вся семья уже в сборе? – поинтересовался он. – Твой кузен Филип тоже здесь? Со своим знаменитым ребенком? – И с нарочитой небрежностью добавил: – А Пета? Тоже приехала?
– Да, все уже здесь, и Клэр, и Элен. Знаешь, Стивен, я вчера был в Лондоне, один, у нового психиатра Гартмана. Он сказал, что дела мои плохи. Ну, то есть я в любую минуту могу отключиться, и даже на несколько часов, и не сознавать, что делаю.
– А что же ты можешь делать в отключке? – резонно заметил Стивен.
– Нет, это не значит, что я потеряю сознание. Просто впаду в транс, это называется прострацией,