Тот период, что прошел между написанием «Фунтов лиха в Париже и Лондоне» (1933) и «1984» (1949), вообще был богат на «креативных писателей» с активной политической позицией. Если мы решим ограничиться рамками исключительно англоязычного мира, то только лишь первый писательский ряд составят такие имена, как Джордж Бернард Шоу, Г. Дж. Уэллс, Дж. Б. Пристли и Эрнест Хемингуэй. И, разумеется, были поэты — группа, объединенная нескладным названием «Макспондэй», что расшифровывалось как Луис Макнис, Стивен Спендер, У. Х. Оден и Сесил Дэй-Льюис. (Акронимическое название не включало имени их учителя, Эдварда Апворда, о котором Оруэлл также писал.) Однако можно смело говорить о том, что политические заявления, сделанные этими людьми, сегодня не имели бы успеха. Некоторые из их высказываний были или вздорны, или излишне мрачны, некоторые — просто глупы, или легковесны, или несерьезны. И ярким контрастом на их фоне выделяется Оруэлл, каждую строчку которого, каждую статью и эссе можно смело переиздавать спустя годы, не испытывая при этом неловкости за автора. (Есть одно возможное исключение из этого утверждения, его я намереваюсь обсудить отдельно.)
Говорить о том, что упомянутые выше джентльмены наравне со многими другими, занимавшимися чистой журналистикой, оказались слишком падки на соблазны и искушения власти, а Оруэлл перед ними устоял, было бы заведомым упрощением. Однако можно со всей определенностью утверждать, что им не приходилось особенно волноваться, попадут ли их книги в печать, а вот Оруэлл никогда не мог быть столь же уверен в этом. А потому его писательская жизнь была постоянной борьбой, несущей в себе два важных смысла: первое — это отстаивание принципов, которые он исповедовал, второе — право свидетельствовать об этой борьбе. Он никогда не смягчил бы своего мнения в надежде увидеть свою подпись в издании, популярном среди платежеспособной публики; только одно это уже объясняет сегодня его актуальность и остроту.
С другой стороны, образ работяги из мансарды, считающего свои неудачи знаком собственной исключительности и принципиальности, узнаваем до навязчивости, и тип этот скрупулезно и карикатурно выведен Оруэллом в романе «Да здравствует фикус!». Важность Оруэлла для прошедшего века и как следствие — его статус человека, оставившего след в истории, а также в литературе, определяется исключительной важностью проблем, за которые он «брался», над которыми работал и которые никогда не бросал. Как результат мы, не задумываясь, прибегаем к термину «оруэлловский» в одном из двух случаев. Если мы подразумеваем разрушительную тиранию и царящий страх и привычный конформизм, мы называем текущее положение вещей «оруэлловским». Если мы описываем литературное произведение как «оруэлловское», мы признаем наличие в нем неиссякаемого человеческого сопротивления подобному террору. Неплохо для одной короткой жизни.
Три великие темы двадцатого века: империализм, фашизм и сталинизм. Было бы банальностью утверждать, что три эти «вопроса» сами по себе вызывают исторический интерес, они передают потомству сам дух и тон нашей эпохи. Интеллектуальное сообщество большей частью было роковым образом скомпрометировано компромиссным отношением к той или иной из этих бесчеловечных структур, сконструированных человеком, а некоторые его представители — и более чем к одной. (Сидней Вебб, в соавторстве с женой Беатрисой, написал пресловутую книгу «Советский коммунизм — новая цивилизация?», которая во втором своем издании утратила знак вопроса в заглавии как раз вовремя для того, чтобы это совпало с началом большого террора, стал лордом Пассфилдом в лейбористском правительстве Рамсея Макдональда 1929 года и в этом качестве действовал как исключительно жесткий и напыщенный министр по делам колоний. Джордж Бернард Шоу умудрился проявить глупейшую снисходительность и к Сталину, и к Муссолини.)
Решение Оруэлла отречься от бездумного империализма, который был источником доходов для его семьи (его отец был одним из мелких управляющих в деградирующей системе торговли опиумом между Индией и Китаем), может быть представлено как проявление эдипова комплекса, особенно теми критиками, которые предпочитают подобные линии расследования. Однако решение это было очень серьезным и для его времени — очень прогрессивным. Оно оставило свой след на всем его творчестве. Оно чувствуется не только в одной из самых первых опубликованных его статьей — описании тарифной политики, тормозящей развитие Бирмы, написанной для французской газеты Le Progrus Civique в 1929 году, но и пропитывает первую его настоящую книгу, «Фунты лиха в Париже и Лондоне» и образует подтекст его литературного вклада в New Writing Джона Лемана. Оруэлл мог ощущать вину за то, из какого источника получает доход его семья, а мог и не чувствовать угрызений совести — вспомним часто возникающий в его творчестве знаменитый образ самой Англии как семьи, вокруг финансового положения которой царит заговор молчания, — но он, без всякого сомнения, был убежден в том, что эксплуатация колоний является грязной тайной всей просвещенной британской элиты, как политической, так и культурной. Это понимание также позволило ему подмечать отдельные черты проявления того, что Ницше называл отношениями «господин — раб»; его художественные произведения непрерывно демонстрируют осведомленность об отвратительной сладости и соблазнах раболепия, и многие самые живые его сцены без этого непредставимы. Живя, как мы сейчас, в теплом свете постколониализма, с удовлетворенной благодарностью погружаясь в постколониальные занятия, мы подчас забываем, чем обязаны этим пионерским усилиям.
Сохранив приверженность тому, чего достиг, получив колониальный опыт, временно пожив среди внутренних илотов империи (тут можно вспомнить бесприютных, отверженных людей периода «Фунтов лиха в Париже и Лондоне»), Оруэлл был полностью подготовлен для того, чтобы понять и душой, и разумом суть империй нашего времени — империй нацизма и сталинизма. Среди разнообразных качеств, из которых просвещенное сочувствие к жертвам, особенно к жертвам расовой неприязни, было лишь одним из многих, он развил в себе особую восприимчивость к интеллектуальному лицемерию и был готов в любой момент уловить любой — неизменно отвратительный — звук, которым оно себя выдавало. Другими словами, он был хорошо подготовлен Индией к тому, чтобы во всеоружии встречать порочные, но обманчиво «пристойные» оправдания незаслуживающей их, никому не подконтрольной власти.
Довольно странно, но выступления, направленные против фашизма, не стали частью самых его сильных или самых известных работ. Похоже, то, что «теории» Гитлера, или Франко, или Муссолини являются квинтэссенцией всего самого ненавистного и фальшивого из известного ему в человеческом обществе, воспринималось им как само собой разумеющееся, что виделись ему эти теории как «сатанинская сумма» милитаристской спеси, расистского солипсизма, издевательств, характерных для школьного двора, и капиталистической алчности. Особую роль для него сыграло постижение того, насколько часто представители Римско-католической церкви и католические интеллектуалы оказывались тайно связаны с вакханальным разгулом глупости и злобы; Оруэлл ссылался на это снова и снова.