– Потеря сенатора саднит и без ваших острот, – сказал купец. – Мы разве не одно дело делаем? Ваш юмор слишком ядовит, а вовсе не умен. Лишь груб и жесток.
– Но, милый Антонио, – ответствовал солдат, – я и умен, и груб, и жесток. Сплошь преимущества для вашего предприятия. Или вы предпочтете дружество с любезным лезвием меча поучтивее? – Он возложил ладонь на рукоять.
Купец перевел взгляд на воду.
– Так я и думал, – сказал солдат.
– Сделайте лица полюбезней, оба. – Сенатор шагнул меж них и вгляделся в ночь. – Лодка дурака появилась. Вон!
Среди рыбачьих лодок плыл яркий фонарь – и вот уже медленно вышел из общего строя. Гондола приближалась. Мгновенье спустя она уже скользнула к причалу: гондольер так точно орудовал веслом, что черный корпус лодки замер своими поручнями лишь в ширине ладони от настила. Щелкнула заслонка, и из каюты шагнул жилистый человечек – он был одет арлекином, трико в черных и серебристых ромбах, на голове остроконечный колпак с бубенчиками[5]. Лицо его скрывала полумаска. С первого взгляда можно было бы решить, что это мальчик, однако громадный гульфик и щетина на щеках выдавали годы.
– Всего один фонарь? – спросил арлекин, соскакивая на помост. – Не могли, что ли, факел-другой выделить, Брабанцио? Тут темень, как в мошонке самой ночи. – Он юркнул мимо купца и солдата. – Лизоблюды, – кивнул им он. И тут же нацелился по дорожке к вилле, на ходу помахивая шутовским жезлом с кукольной головой. Сенатор заковылял следом, держа фонарь повыше.
– Ночь благоприятна, Фортунато, – произнес сенатор. – И челядь я услал до темноты, поэтому…
– Зовите меня Карман, – сказал дурак. – Только дож меня зовет Фортунато. Поди пойми, не для всех ли у него эта кличка, уж больно дьявольски нечист он в картах.
У причала солдат вновь возложил ладонь на рукоять меча.
– Всеми святыми клянусь, хоть сейчас готов вогнать ему лезвие в печенку – и поднять его тушку на клинке в придачу, лишь бы поглядеть, как он дрыгается, а эта наглая ухмылка вянет на его устах. Ох, как же я ненавижу дурака.
Купец улыбнулся и, удерживая руку солдата, а подбородком поведя в сторону гондольера, стоявшего в своей лодке, процедил сквозь зубы:
– Как и я. В сей пантомиме, что мы разыгрываем в честь Карнавала, он наш клоун-насмешник. Ха! Панчинелло в нашем маленьком кукольном представлении, все смеху ради, разве нет?
Солдат глянул на лодочника и натянул на лицо улыбку.
– Вполне. В добром расположенье духа. Я свою роль играю слишком хорошо. Минуточку, синьор. Я получу распоряженье насчет вас. – Он повернулся и крикнул вслед уходившим по дорожке: – Монтрезор! Гондольер?
– Уплатите ему и отправьте восвояси, пусть веселится и вернется в полночь.
– Слыхали сами, – сказал солдат. – Ступайте праздновать, но не слишком, а то рулить не сможете. Я нынче буду спать в своей постели. Уплатите ему, Антонио. – Солдат повернулся и тоже зашагал вверх по склону.
– Я? Почему всегда я? – Купец сунул руку в кошель. – Ну что ж, ладно. – Он швырнул монету гондольеру, тот поймал ее в воздухе и благодарно склонил голову. – Стало быть, в полночь.
– В полночь, синьор, – подтвердил гондольер и крутнул веслом. Гондола безмолвно и гладко скользнула прочь от причала, как нож в ночи.
У парадного входа в палаццо дурак помедлил.
– Что это у вас над дверью, Монтрезор? – В тенях таился гербовый щит, инкрустированный в мраморе. Сенатор воздел повыше фонарь, осветив герб – барельеф, на котором золотая человечья нога попирала нефритового аспида, а клыки последнего меж тем впивались в пяту.
– Мой семейный герб, – ответил сенатор.
– Надо думать, у них в гербовой мастерской настоящие драконы и львы закончились, раз вам пришлось удовольствоваться этой херней, а?
– Сдается мне, могли б и королевскую лилию до кучи присунуть, – молвил шутовской жезл голосом на тон выше собственно шутовского. – Монтрезор, блядь, француз же, не?
Сенатор молниеносно развернулся к кукле.
– «Монтрезор» есть титул, дарованный мне дожем. Он означает «мое сокровище» и призван обозначать, что дож ценит меня превыше прочих сенаторов в Малом совете. Это герб рода Брабанцио, старинного и плодовитого[6], мое семейство носит его с честью уже четыре сотни лет. Особо отметьте девиз, шут, – «Nemo me impune lacessit». – Читая его сквозь зубы, при каждом слоге он покачивал в такт фонарем. – Это означает: «Никто не оскорбит меня безнаказанно».
– Так это не, блядь, французский, – произнесла кукла на жезле, повернувшись к шуту.
– Нет, – подтвердил тот. – Кукан у меня довольно бегло изъясняется на, блядь, французском, – пояснил он сенатору.
– А Монтрезор – француз, правильно?
– Лягушатник, как летом на Сене, – кивнул шут.
– Так и думал, – ответствовала кукла.
– Хватит болтать с этой деревяшкой! – рявкнул сенатор.
– Сами же на него орете, – сказал шут.
– А теперь ору на вас! Вы сами дергаете рот этой кукле и за нее говорите.
– Не может быть! – сказала кукла, отвесив деревянную челюсть и воззрившись на шута, потом на сенатора, потом опять на шута. – Этот ятый обалдуй тут всем заправляет?
Шут развязно кивнул, бубенчики его зазвенели[7].
Кукла поворотилась к сенатору:
– Ну, если ты тут свинские рожи корчить будешь, так знай – твой клятый девиз потырен.
– Что? – сказал сенатор.
– Плагиат, – пояснил шут, серьезно кивая: вылитый гонец, принесший скверное известие.
Солдат и купец догнали их и увидели, что их хозяин разъярен не на шутку, а потому остановились у лестницы, наблюдая. Рука солдата вновь потянулась к мечу.
– Это ж шотландский девиз, не? – сказала кукла. – Орден Чертова Пыха.
– Недурно, – сказал шут[8]. – Хотя на самом деле – чертополоха, а не «чертова пыха», Кукан, дундуля ты кокнийская[9].
– А я что сказал, – рек ему в ответ Кукан. – Отзынь.
Шут злобно посмотрел на куклу и повернулся к сенатору.
– Тот же девиз начертан над входом в Эдинбургский замок.
– Должно быть, вы что-то не то запомнили. Это – на латыни.
– И впрямь, – сказал шут. – А меня вырастили монахини практически в лоне церкви. На латыни и греческом я разговаривал, еще когда ходил пешком под стол. Нет, Монтрезор, ваш девиз не стал бы более скотским, даже будь он написан синькой и воняй горящим торфом и вашей рыжей сестрой.
– Краден, – сказала кукла. – Умыкнут. Стащен. Подрезан, как, блядь, есть. Девиз крайне гоняемый в хвост и в гриву, измаранный и осрамленный.
– Осрамленный? – уточнил шут. – Правда?
Кукла рьяно закивала на конце своей палки. Шут пожал сенатору плечами.
– Натурально говенный герб и крайне осрамленный девиз, Монтрезор. Будем надеяться, тот амонтильядо, что вы мне сулили, утешит нас в сем разочарованье.
Купец сделал шаг и возложил руку на плечо шута.
– Так не будемте ж больше тратить времени в этой невыносимой сырости. В сенаторовы погреба – и к его бочонку амонтильядо.
– Да, – кивнул сенатор. Он шагнул в просторную залу при входе, снял с креденцы тонкие свечи, зажег их от своего фонаря и вручил каждому гостю. – Смотрите под ноги, – сказал он. – Спускаться будем по древней