Она вовсе не считала несправедливым, что у Магнуса есть способный утешить его друг, тогда как у неё его не было — её лишь радовало, что ему не придётся переносить это долгое путешествие домой одному.
В минуты откровенности ей приходилось признать: её также радовало, что он наконец нуждался в ней на свой лад.
Поэтому она все время оставалась около него и ждала, наблюдая его профиль на фоне звёзд или его, сидящего в салоне в конусе света от скрытой лампы, видя, как он, время от времени, подымает взгляд, поражаясь, завидев её напротив, и в достаточной мере вспоминает о хороших манерах, чтобы спросить, как она, попытаться завязать разговор, и она тогда, в надежде оказать ободряющее и положительное влияние, начинала улыбаться и болтать о ничего не значащих вещах, но о таких, которые, как она знала, его интересуют — о литературе, об искусстве, о науке — до тех пор, пока его внимание не начинало угасать, а взгляд не делался блуждающим, и тогда уж она сворачивала разговор и возвращалась к чтению.
Чтению! Она ведь даже читать не умела, когда он повстречал её на дороге, на её родной планете Мидгард, где грамотными были только аристократы. И драться она тоже не умела, когда сбежала из рабства, сумев пережить ночь–другую одна и без друзей в мире, разрываемом на части войной и ненавистью, в лесу, кишащем волками и медведями. Магнус тогда — ну не то что принял её под своё крыло, хотя ощущение складывалось именно такое. Как ей думалось, он тоже не воспринимал это в таком разрезе, хотя, как подозревала Алеа, знал, что предоставляет ей защиту. Но он этого не сказал, говорил лишь, что рад будет иметь спутницу. Поэтому он шёл с ней по дорогам, учил её драться и применять талант телепатии, который был зарыт всю её жизнь и о котором она никогда не знала. Вместе они бросили вызов опасностям её мира и привели в действие цепь событий, которая пресекла постоянные попытки её собственного народа тиранить другие народы Мидгарда.
А затем, завершив дело, которое он явился выполнить, Магнус вызвал свой звездолёт, и она стояла застыв, зная, что её снова покинут — но Магнус взял её на борт, дал ей новую жизнь, когда рухнула прежняя, забрал её с собой в странные и удивительные миры, где люди мучились, столь же нуждаясь в помощи, как и она сама. Они отбивались от диких зверей и ещё более диких людей, вставая спиной к спине, усердно старались спасти слабых и угнетённых, узнавая, как они нуждались друг в друге в бою, а потом и в повседневной жизни — и за все это время он ни разу не протянул руки, пытаясь коснуться её, и не произнёс ни одного вкрадчивого слова, пытаясь завлечь её в постель.
Это было почти оскорбительно, на самом–то деле, да только она теперь знала — он понимал, что это разрушило бы протягивающийся между ними хрупкий мостик доверия. А кроме того, он на самом–то деле, похоже, мало интересовался ею как женщиной, и вообще чем–либо интимным, если уж на то пошло. Теперь, однако, доверие сложилось, стало прочным несмотря на её вспышки и оскорбления, и она теперь ловила себя на возникающем то и дело желании, чтобы он таки касался её — но когда Алеа ловила себя на этой мысли, то приходила от неё в ужас. Хватит с неё и прошлого, когда один юноша воспользовался ею и с презрением отверг её! Возникшая дружба с Магнусом намного лучше этого!
Хотя наверное их отношения могли бы быть ещё богаче.
Однако сейчас не подходящее время думать об этом, при Магнусе, настолько погрузившемся во мрак, настолько боящимся не добраться до дома вовремя — и поэтому она сидела и читала, или же чистила и смазывала свою кожаную сбрую, а потом точила клинки, или приносила ему чашку чая, когда заваривала его себе, забирала чашки, которые он рассеянно отдавал ей, мягко заставляла его есть, и не давала ему увидеть, насколько пугала её его потеря аппетита.
Фактически, она делала все, что следовало делать хорошей спутнице, все, что мог сделать боевой товарищ, и, постепенно, мало–помалу, он начал говорить с ней, произнося сперва только одну–две фразы, потом целые предложения, и наконец длинные сбивчивые монологи о своём детстве, о первых путешествиях, о родителях, о братьях и сестре — но всегда резко останавливался, когда соображал, что начинает говорить о своём последнем приключении, о той женщине, которая жестоко ранила его, о причинах, по которым он покинул дом.
— Понимаешь, я не мог просто быть сыном своего отца. — Сказав это, он глянул ей прямо в глаза, чего теперь почти никогда не делал. — Я не мог быть просто его продолжением. Я должен был быть самим собой, самостоятельным, а дома я никогда не смог бы быть таким, если бы не выступил против него — и потому я вместо этого уехал.
А Алеа слушала и кивала, с горящими глазами, жадно впитывая все эти сведения о Магнусе–мальчике, Магнусе — тяжко раненном любовнике, отправившемся в путешествия, Магнусе–сыне и брате, Магнусе–личности, человеке, как жаждала узнать его вот уж три года, но так и не узнала.
В ответ, когда он спрашивал её, каково это было, расти самой высокой девушкой в мидгардской деревне, чересчур высокой во многих отношениях, ей было как–то неудобно отказываться отвечать, сколь бы острую боль ни причиняли вызванные воспоминания — но рассказывая ему, она обнаружила, что боль померкла, что ей теперь под силу справиться с ней, что она может просматривать воспоминания и дорожить хорошими и растворять плохие. О, они по–прежнему оставались насыщенными болью, но не обладали больше силой калечить её. Она знала, что может теперь противостоять им, противостоять любому из тех людей, кто причинял ей боль, противостоять хоть всей деревне при Магнусе рядом с ней — и Алеа знала, что он всегда будет там, даже без удерживающей его как на привязи приманки секса, что она стала столь многое для него значить — и парадоксально, это вызывало у неё ещё более сильную жажду ощутить его прикосновение, ставшую настолько сильной, что сделалась почти невыносимой, хотя она и знала, что секс несёт только боль, что сопровождающие его чувства вызывали ещё более острую боль — в ней росло убеждение, что с Магнусом все будет иначе. Она говорила себе, что ей хочется делить ложе с Магнусом лишь ради уверенности