Я никогда-никогда не принимала тебя как данность. Мы встретились слишком поздно; мне было почти тридцать три, и мое прошлое без тебя было слишком пустым и блеклым, чтобы не понять чуда дружеского общения. После долгих лет выживания на объедках личного, эмоционального стола ты испортил меня ежедневным банкетом заговорщических взглядов «Ах, какой идиот!» на вечеринках, неожиданных букетов без всякой причины, записок под магнитами на холодильнике, всегда подписанных «ХХХХ, Франклин». Ты пробуждал во мне алчность. Как любой наркоман, я хотела еще. И меня снедало любопытство. Мне было интересно, что чувствуешь, когда из-за того же угла пискливый голосок зовет: «Мам мм- МААА». Ты это начал. Так вам дарят единственного слоника из эбенового дерева, а вы вдруг понимаете, что было бы забавно собрать коллекцию.
Ева
P. S. (3.40 утра)
Я пыталась заснуть со снотворным, хотя прекрасно знаю, что ты не одобрил бы. Но без таблеток я не сомкнула бы глаз, и завтра в агентстве «Путешествия — это мы» от меня не было бы никакого толку. Только я хотела бы вернуть еще одно воспоминание из того времени.
Помнишь, как мы ели в нашем лофте крабов с мягким панцирем в компании Эйлин и Белмонта? Тот вечер был безудержным. Даже ты отбросил всякое благоразумие и, пошатываясь, отправился за малиновым бренди в два часа ночи. Нас никто не призывал восхищаться кукольными нарядами, мы не думали о том, что завтра в школу, мы объедались фруктами и шербетом и щедро подливали в бокалы прозрачный, головокружительный малиновый бренди и радостными воплями приветствовали истории друг друга в вечном подростковом соревновании бездетных пар среднего возраста.
Все мы рассказывали о наших родителях, скорее, боюсь, о их недостатках. Мы устроили в некоем роде неофициальное соревнование: чьи родители — самые чокнутые. Ты оказался в самом невыгодном положении; трудно пародировать главную черту твоих родителей — несгибаемый стоицизм Новой Англии. По контрасту, гениальность моей матери в изобретении предлогов для того, чтобы не покидать дом, была встречена взрывом бурного веселья, и мне даже удалось объяснить шутки, которыми мы обменивались с братом Джайлзом. Ключевая наша фраза была «Это очень удобно. Они доставляют на дом». В те дни (до того, как он стал неохотно подпускать ко мне своих детей) мне стоило только сказать Джайлзу: «Это очень удобно», и он начинал гоготать. Вскоре я говорила: «Это очень удобно» Эйлин и Белмонту, и они тоже покатывались со смеху.
Однако мы оба не могли тягаться с той межрасовой, богемной парочкой. Мать Эйлин была шизофреничкой, отец — профессиональным шулером. Мать Белмонта, бывшая проститутка, до сих пор одевалась как Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с беби Джейн?», а отец, не очень известный барабанщик, когда- то играл с Диззи Гиллеспи. Они рассказывали свои истории очень гладко, и я чувствовала, что делают они это не впервые, но я запивала крабов таким количеством шардоне, что хохотала до слез. Я как-то подумала, не перевести ли разговор на чудовищное решение, которое мы с тобой собирались принять, но Эйлин и Белмонт были старше нас по меньшей мере лет на десять, и я не знала, бездетны ли они по собственному выбору, а потому они могли воспринять мои слова как жестокую бестактность.
Они ушли только около четырех часов утра. И можешь не сомневаться, в тот раз я действительно отлично провела время. Это был один из тех редких вечеров, которые стоят того, чтобы пробежаться по рыбному рынку и нарезать кучу фруктов, и даже отчистить кухню, засыпанную мукой и липкими очистками манго. Может, после той вечеринки я казалась немного усталой и заторможенной от слишком большого количества алкоголя, оставившего после себя только слабость в ногах и отчаянные попытки сосредоточиться и не уронить винные бокалы. Но не поэтому я почувствовала печаль.
— Так тихо, — заметил ты, составляя тарелки. — Устала?
Я доела крабовую клешню, одиноко томившуюся в кастрюле.
— Должно быть, мы четыре, нет, пять часов болтали о наших родителях.
— Ну и что? Если ты чувствуешь вину за то, что обливала грязью свою мать, наложи на себя епитимью до 2025 года. Это одно из твоих любимых занятий.
— Я знаю. И это меня беспокоит.
— Она ведь тебя не слышала. И никто не думал, что, считая ее забавной, ты ее не жалеешь. Или что ты ее не любишь... По- своему.
— Но когда она умрет, мы не сможем... я не смогу продолжать в том же духе. Я не смогу язвить, не чувствуя себя предательницей.
— Тогда осуждай бедную женщину, пока можешь.
— Но нормально ли в таком возрасте говорить часами о наших родителях?
— А в чем проблема? Ты так смеялась, что вполне могла описаться.
— Когда они ушли, я представила себе, как мы вчетвером, восьмидесятилетние, обсыпанные старческими пятнами, рассказываем все те же истории. Может, с некоторым оттенком сожаления, поскольку родители уже умерли, но все равно продолжаем болтать о странностях мамочки и папочки. Жалкое зрелище, не правда ли?
— Ты бы предпочла страдать из-за Сальвадора.
— Не это...
— ...Или поболтать после ужина о культурных различиях: бельгийцы грубы, тайцы не одобряют публичных объятий, а немцы одержимы дерьмом.
В твоих насмешках звучало все больше горечи. Мои Добытые ценой больших усилий антропологические мелочи явно служили напоминанием о том, что я отправляюсь за приключениями за границу, пока ты рыщешь по закоулкам Нью-Джерси в поисках полуразрушенного гаража для рекламы "Блэк энд Декер". Я могла бы резко ответить, что сожалею, если мои рассказы о путешествиях тебе скучны, но ты просто шутил, было поздно и мне не хотелось ругаться.
— Не глупи, — сказала я. — Я такая же, как все: я люблю поговорить о других людях. Не о народах. О людях, которых я знаю, о близких мне людях... о людях, которые сводят меня с ума. Только я чувствую себя так, будто использую свою семью. Моего отца убили до моего рождения; брат и мама — жалкие остатки семьи. Если честно, Франклин, может, нам стоит завести ребенка хотя бы для того, чтобы говорить о чем-то другом.
Ты с лязгом бросил в раковину кастрюлю из-под шпината.
— А вот это — легкомыслие.
— Вовсе нет. Мы говорим о наших мыслях, о том, что касается нашей жизни. Я не уверена, хочу ли провести свою жизнь оглядываясь на поколение, чью родословную лично я помогаю прервать. Франклин, в отсутствии детей есть что-то нигилистическое. Как будто мы не верим в человечество в целом.