Так, шаг за шагом, она шла вперед, обманывая себя возможностью бегства. Звонила, писала, встречалась, радовалась, скандалила, благодарила, раскисала, добивалась, пока не поняла, что пути назад нет. Это и есть ее жизнь.
Так, петелька за петельку, начал складываться новый узор Ирочкиной жизни. Крючок, зажатый в старческих руках какой-то небесной рукодельницы, мелькал, набирая скорость. И пока замысел не исполнен, кажется, что нет никакой связи между происходящими событиями, встречами и расставаниями. Мелькают лица, звучат голоса, перемешиваются краски, дробятся дни на мелкие и незначительные случаи, а потом получается узор – у кого-то неприхотливый, у кого-то затейливый, у кого-то незавершенный. Это уж как Бог даст. А у нее вот такой. Просто так ниточке выпало. Жизнь, облепленная «талантулами». Не плохая и не хорошая, а просто другой нет. И, кажется, ей не надо.
* * *С годами попасть к Ирочке в студию стало трудно. Мольберты стояли так скученно, что приходилось протискиваться боком, с риском оцарапаться об их углы. Ну совсем как в давнишней жизни, когда она продиралась сквозь кольцо гипсовых гномов, окруживших ее со всех сторон. Тогда у нее был муж, была надежда на семейное счастье. Теперь нет мужа. Но зато есть «талантулы», есть благотворительный фонд, есть дети, которые доверяют ей свои фантазии. Счастье, оказывается, бывает разным. Почему-то так выходило, что все счастливые периоды жизни Ирочка передвигалась исключительно боком, на манер краба.
Перед началом учебного года, в последние дни августа, родители-активисты составляли заветные списки, устраивали ночные переклички, ночевали на скамейках, и все это за право отдать ребенка в ее руки. Руки были теплые, но не резиновые. Ирочка так и объясняла родителям, почему она не может взять всех желающих: «Я же не грелка, чтобы быть теплой и резиновой одновременно». Родители кивали, но просили сделать для их чад исключение.
Не попавших к ней деток Ирочка определяла в «филиал», под опеку Оленьки, которая поступила в художественное училище и теперь смешивала краски очень разумно, вдумчиво, в точном соответствии с законами цветовой гармонии. Прежде чем окунуть кисточку, она щурилась и задерживала дыхание, словно биатлонист на огневом рубеже. Прицеливалась. А выходило прежнее «Разноцветие», как в детстве. Но тогда по наитию и неразумности, а теперь на научной основе.
Кстати, именно так – «Разноцветие» – Ирочка назвала свой благотворительный фонд, который бурлил ежедневными заботами и пожирал все ее свободное время. К ней прибилось с десяток «ненормалов», готовых лезть в холодные горные реки под сочувствующие взгляды мирно пасущейся публики. На счет фонда перечислялись пожертвования, и Изольде пришлось освоить азы бухгалтерии, потому что Ирочка наотрез отказалась передавать денежный вопрос в чужие руки. Видимо, история с Аркадием ее чему-то научила. Изольда покрывала стол счетами и банковскими выписками с таким видом, будто раскладывала пасьянс. Эта старомодная картинка привлекала Петровича, и тишину передвижной бухгалтерии частенько нарушали сначала сухие щелчки советского ФЭДа, а потом кокетливые протесты Изольды. Все улыбались, а Сан Саныч как будто случайно начинал наигрывать советский хит «Главное, ребята, сердцем не стареть», что поднимало настроение их маленького коллектива на ту высоту, где легко рождаются шутки, понятные и смешные только среди близких.
Все шло своим чередом. Она рано открывала двери клуба и поздно, обычной последней, уходила с работы. Потому что кто ж дом надолго оставляет? А это и был ее дом. Был детский клуб, ставший домом, где она жила, и квартира, где ночевала. Даже собаку не заводила, с ней же гулять нужно, а Ирочке некогда. Только цветы в горшках разводила, они терпеливые, на улицу не просятся.
В один дождливый сентябрьский вечер, когда пахло осенью, но еще ненавязчиво, Ирочка закрывала детский клуб. Заметила мужчину под грибком песочницы и по его обреченно затекшей спине, повернутой к ней широкой плоскостью черной куртки, поняла, что он тут давно и, скорее всего, ждет ее. По осени это случалось регулярно, многие честолюбивые родители не могли смириться с тем, что их чадо попало в «филиал», и пытались договориться о переводе в «центр». У всех ребенок был самым-самым, место которому только рядом с Ирочкой. Как же не хочется разговоры разговаривать, устала за день, как савраска. Видимо, опять пригодится фраза про грелку. Однако ускользнуть по-тихому Ирочке казалось нечестным. И она устало двинулась в сторону грибка. Заодно и дождик переждет.
Песок хрустнул, спина повернулась. Ирочка только успела удивиться, как она сразу не узнала эту спину, ведь за ней она шла когда-то, выглядывая сбоку или подпрыгивая вверх. Весь мир был как стена-спина и нечто вокруг, так, по мелочи. И как потом дуло сквозняком в дыру, оставшуюся после ухода этой спины. Как зябко было остаться без нее, как страшно.
– Привет.
– Привет.
Помолчали.
– А ты хорошо выглядишь.
– Ты забыл добавить: для своих лет.
Аркаша изобразил улыбку. Вроде бы хорошо разговор начинается, с шутки, но что-то не то и не так, как он себе представлял. Он ожидал увидеть скрываемую за колкостью обиду, ну или хотя бы удивление от встречи, а напоролся на равнодушие. Лучше бы Ирочка произнесла что-нибудь резкое, это бы даже потрафило его самолюбию. Будничный тон казался почти оскорбительным, словно он свою бывшую жену каждый день под этим идиотским грибком поджидает, утомил уже, приставучий. И, похоже, что ей действительно наплевать, как она выглядит в его глазах. Ну и ладно, может, это и к лучшему, тогда напрямки пойдем, без сантиментов.
– Давай поговорим.
– Давай. Про сына или дочь? – спокойно уточнила Ирочка.
Эта сухая деловитость действовала на нервы, раздражала и злила Аркадия. Словно он говорит с директором школы, для которой все папаши на одно лицо. Все это больно резануло по самолюбию Аркадия, поломало весь сценарий, который он проигрывал в голове, готовясь к встрече.
– Про сына, – отплатил он ей той же деловой монетой.
– Рисовать любит?
– Нет. Терпеть не может.
Впервые в Ирочкиных глазах прорезалось удивление.
– Тогда зачем ты его ко мне в студию привести хочешь?
– Чтобы полюбил рисовать. Ну хоть попробовал бы.
– Понятно.
Она сказала это так буднично, что остатки самообладания покинули Аркадия. А что тут понятного? Что? Ей? Понятно? Что она вообще может понимать? Она всегда жила как хотела, как юродивая улыбалась, как удобно ей одевалась, как сумасшедшая творила. И сейчас живет будто в раю. Дети же, они, как ангелы, сплошной позитив. Да еще, поди, рядом такие же блаженные коллеги, твою мать. Что она знает о настоящей жизни? О том, каково это, карабкаться вверх, когда всякие уроды о твою голову подошвы вытирают? Но вот ты наверху, а там ничего нет, пустышка. И ты сосешь ее, пуская слюни от восторга, чтобы никто не догадался об этом обмане. Лучишься счастьем, скалишься белоснежными зубами, подмигиваешь витринам, дескать, жизнь удалась. И даришь жене то, что она наманикюренным ноготком в модном журнале отчеркнула. В самом модном. Главное, изображать удовольствие от этой жизни, иначе ты банкрот, человек, у которого ничего нет. А ему, может, тоже хочется чего-то другого. Хочется жить свободно, радостно. Но нельзя расслабляться, снизу подпирают, за ноги кусают. Нельзя останавливаться, надо бежать вверх, чтобы не упасть вниз. Он, может, сыну другой жизни желает. Чтобы хоть где-то расслабиться мог. Чтоб хоть на час нырнул в краски,
