Ломбардский рецепт краски для книжных миниатюр, опубликованный в начале XV века, начинался словами: «Если хочешь приготовить толику хорошей красной краски, возьми быка…»*
Так вот — Морозов как раз и оказался быком, превратившим меня в красную краску. Теперь я горела по-настоящему, только не от страсти, а от стыда. Но сердилась почему-то не только на себя, но и на Дениса Сергеевича, которого черти принесли так некстати.
Клянусь, в жизни не попадала в более дурацкую ситуацию. Что это на меня нашло, почему я такое вытворила? И что из сказанного мной он успел услышать — всё или только последние слова? Даже не знаю, что было бы хуже.
Ответ на этот вопрос мне так и не довелось узнать, потому что в помещение вплыла Любовь Константиновна Беседина.
Эта высокая дородная женщина преподавала античную литературу и сейчас должна была временно выполнять обязанности заведующей кафедры. Беседина поздоровалась с Морозовым, после чего он якобы потерял ко мне интерес — сел за стол, достал какие-то бумаги из сумки и сделал вид, что очень занят. Надо сказать, что одет этот тип был безупречно — черный костюмчик и белоснежная рубашка — на этом фоне мое помятое котарди выглядело так нелепо, что я еще больше почувствовала глубину своего падения и еще сильнее разозлилась.
— Виктория, почему ты в таком виде? — обратилась ко мне Любовь Константиновна.
Пришлось повторить историю. Закончив, я украдкой посмотрела на Дениса Сергеевича — он по-прежнему делал вид, что происходящее его совершенно не интересует, но при этом едва сдерживал смех. Черт возьми, как же он меня бесит, бесит!
— Понятно. Как обычно — ни дня без приключений, — Любовь Константиновна поджала губы. Видимо, никак не могла забыть тот случай с ее дочкой. — Ну что ж, поезжай домой, переоденься. И возвращайся назад.
Я рванула к выходу и стукнулась лбом о дверной косяк.
— Да что с тобой, Виктория? Летаешь, как парфянская стрела! В твоем возрасте… — услышала я за спиной недовольный голос Бесединой, только мне было уже все равно. Пускай это и невежливо, но я не дослушала и выбежала в коридор.
Домой, скорее домой! Приду в себя хоть немного.
Перед входом на факультет меня снова окликнули — теперь это был мой старый приятель Андрей Кононов. Он работал на кафедре русской литературы.
— Вик, привет! У нас сегодня карнавал?
— Привет, потом расскажу! Сейчас спешу очень, — на него я почему-то не могла обижаться.
Добравшись домой, я с облегчением обнаружила, что родителей и Альки там уже нет. Вот и отлично! Скинув то, что Проценко небрежно назвала балахоном (темнота! что она понимает в реконструкции? на создание этого шедевра ушел целый год!), я приняла душ, надела юбку и блузку, позавтракала и отправилась назад, прихватив учебник латыни. Кроме прочего, я подрабатывала репетитором по латинскому языку и собиралась отдать этот учебник одной из моих новых учениц. Вдруг пришло сообщение от сестры.
«Надо выбрать из двух пригласительных. Какой дизайн больше нравится?»
Да все сговорились, что ли, целый день портить мне настроение?
«Второй», — ответила я и уже который раз за день тяжело вздохнула, — похоже, плюсквамперфект** в моей жизни никогда не настанет.
Когда я вернулась, Морозова на кафедре уже не было. Зато, кроме Бесединой, там сидели Томашевский и Соловьев. Борис Александрович Томашевский был высоким грузным мужчиной с седыми волосами. Он занимался постмодернизмом. А Соловьев, маленький и щуплый, преподавал античную литературу, как и Беседина.
А потом я повернула голову и увидела ЕГО. Вмиг все проблемы вылетели из головы — и пригласительные, и мой недавний позор.
После перестройки главного корпуса кафедра мировой литературы состояла из двух комнат. В одной стояли стулья, шкафчики и столы — все, что нужно для работы. Во второй, смежной — небольшой диван, столик, пара кресел и огромный стеллаж с книгами.
И вот сейчас дверь в смежную комнату была открыта. А в стеллаже находился ОН.
— Лист иллюминированного Евангелия из Кентербери. Тамара Михайловна завещала кафедре. Денис Сергеевич передал сегодня, — сказала Беседина, перехватив мой взгляд.
Я заворожено уставилась на полку.
Здравствуйте, меня зовут Виктория Горячева, и я — кинестетик***. Точнее, маньяк-кинестетик.
Впервые эта "особенность" обнаружилась у меня несколько лет назад, в Лувре. Мы тогда ходили по многочисленным залам, и родители задержались в одном из них, а я пошла вперед и вдруг очутилась в полном одиночестве в помещении, где висела картина Яна Ван Эйка «Мадонна канцлера Ролена». Вживую она оказалась такой маленькой!
Вначале я на несколько минут застыла. Потом меня почему-то бросило в жар, во рту пересохло, по телу пробежали странные мурашки, а затем — сама не знаю, как такое произошло — я стремительно подалась вперед и коснулась пальцами плаща мадонны.
— Вика, ты что творишь! — все, что я помню после — это как мама в ужасе оттаскивала меня от картины. — Сейчас скандал будет, полицию вызовут!
На удивление, ничего не произошло. Мама осторожно вывела меня из зала. Сердце бешено колотилось, и я поняла, что уже не могу остановиться. В тот день мне удалось еще незаметно потрогать только Кранаха и пару гобеленов XV века, но с тех пор я стала страшным сном всех музеев. Зачастую мне не на шутку доставалось от работников.
Единственное, к чему доступ был закрыт всегда и везде — это манускрипты и инкунабулы****. А их я как раз больше всего и хотела потрогать.
Ходили слухи, что когда-то в Краславскую был влюблен итальянский коллекционер. И подарил ей разворот фламандского черного часослова, а также пару листов других манускриптов. Я думала, это — выдумка. Во всяком случае, в разговорах со мной она ни разу об этом не упоминала.
А теперь оказалось — кое-что правда. Манящий лист был так близко! И все-таки — под замком.
— Виктория, чего ты там вертишься? Иди сюда, — голос Бесединой немного привел меня в чувство.
— Что? — я сглотнула, пытаясь сообразить, где нахожусь, и совершенно невразумительно пробормотала. — Я… Это.
— Что — «это»?
— Это… — я вышла к Бесединой и махнула рукой в сторону листа, — можно его потрогать?
— Ты в своем уме? Представляешь, что будет, если все желающие начнут трогать? — она на всякий случай переложила ключи от стеллажа в свою сумку.
Да представляю я, всё представляю! А вы представляете, как мучительно быть маньяком-кинестетиком?
— Конечно. Простите, — я послушно закивала головой. Но в душе, конечно, совсем не смирилась. Я же лаборант этой кафедры. И если сегодня мелькнула мысль уволиться, то теперь я решила с этим повременить. Лист иллюминированного Евангелия из Кентербери, я найду способ до тебя добраться.
А пока надо было заниматься другими делами. Только