ПЕРВЫЙ ЭТАЖ
ВТОРОЙ ЭТАЖ
ТРЕТИЙ ЭТАЖ
Капитан, по-гусарски стройный, длинными гулкими шагами следует впереди, стук коротких, надраенных до зеркального блеска сапог по выщербленным местами керамическим плиткам пола звучит почти что как музыка; назад он не оборачивается, но они знают: он сейчас видит их с головы до ног, от грубых ботинок Петрины до ярко-красного галстука Иримиаша, возможно, по памяти, а возможно, благодаря особому дару через тонкую кожу поверх мозжечка чувствовать вещи глубже, чем может открыться примитивному взгляду. “Установите личности!” — роняет он на ходу черноволосому кряжистому сержанту с густыми усами, когда, пройдя в дверь, на которой тоже видна табличка с номером 24, они попадают в прокуренный душный зал; ни на миг не сбавляя шага, он быстрыми мановениями руки усаживает вскакивающих навстречу ему людей и, прежде чем скрыться за открывающейся слева застекленной дверью, раздает отрывистые приказы: “Потом ко мне! Прессу! Сводки! Соедините со 109-м! Затем с городом!” Сержант продолжает стоять навытяжку, а услышав щелчок закрывшейся двери, отирает рукой взмокший лоб, плюхается за стол напротив входа и достает чистые формуляры. “Заполните это, — говорит он устало. — И сядьте! Только прочтите сперва, что там на обороте написано!” Воздух в зале застыл без движения. На потолке в три ряда горят неоновые светильники, свет их режет глаза, ставни на окнах здесь тоже закрыты. Меж многочисленными столами суетливо бегают служащие и, время от времени сталкиваясь в узких проходах, с виноватыми улыбками нетерпеливо отпихивают друг друга, из-за чего столы поминутно сдвигаются, оставляя на полу глубокие царапины. Но есть и такие, которые остаются на своем месте, но, невзирая на то, что перед ними высятся устрашающие груды бумаг, заняты в основном тем, что скандалят с коллегами, пихают их в спину и отталкивают их столы. Другие же, по-кавалерийски усевшись на стульях, обитых красным кожзаменителем, сжимают в одной руке телефонную трубку, в другой — чашку дымящегося кофе. В дальней части зала, за длинным, от стены до стены, и прямым как стрела столом, с неотразимым обаянием колошматят по клавишам своих машинок стареющие машинистки. Петрина с изумлением наблюдает за всей этой лихорадочной деятельностью и подталкивает локтем Иримиаша, но тот лишь кивает, углубившись в инструкцию на оборотной стороне формуляра. “Надо валить отсюда, пока не поздно…” — шепчет Петрина, но Иримиаш раздраженно отмахивается от него. Потом отрывается от бумаги и, принюхавшись, произносит, указывая наверх: “Ты чувствуешь этот запах?” — “Болотом пахнет”, — определяет Петрина. Сержант, посмотрев на них, манит их пальцем и шепотом говорит: “Здесь все прогнило… За последние три недели дважды белили стены…” В его глубоко посаженных припухших глазах сверкает злой огонек, жесткий воротник упирается в двойной подбородок. “Хотите, я вам кое-что скажу?..” — многозначительно улыбается он. Сержант наклоняется к ним поближе, обдавая их смрадным дыханием, беззвучно и долго смеется, словно не в силах остановиться. А затем, подчеркивая каждое слово, как бы неспешно выкладывая перед ними бомбы (“а вы уж решайте, что с ними делать”), говорит: “Все равно все развалится в жопу”. Он делает злорадную мину и, словно бы про себя повторяя слова, стучит по столу костяшками пальцев. Иримиаш отвечает на его заявление снисходительной ухмылкой и продолжает изучать инструкцию, а Петрина с ужасом пялится на сержанта, который внезапно кусает губу, с презрением смотрит на них, равнодушно и холодно откидывается на стуле, и вот уже несмолкаемый плотный гомон, из которого он на мгновение выглянул, снова заглатывает его в свой адский зев. И когда он, с заполненными формулярами в руке, проводит их в кабинет капитана, на лице его уже нет и следа той усталости, того чудовищного изнеможения, во власти которого он только что пребывал, шаги его тверды, движения энергичны, слова по-военному четки. Кабинет обставлен не без комфорта: слева от письменного стола, напоминающего о былой роскоши, стоит огромных размеров фикус, радующий глаз своей сочной зеленью, в углу у дверей стоит кожаный диван вкупе с парой кожаных кресел и курительным столиком “современного дизайна”. Окна занавешены тяжелыми ядовито-зелеными бархатными портьерами, по паркету от двери к письменному столу ведет красная ковровая дорожка. С потолка (“это можно скорее почувствовать, чем увидеть…”) с монотонным достоинством неторопливо сеется тонкая пыль. Со стены смотрит портрет какого-то военного. “Садитесь! — указывает офицер на три плотно сдвинутых стула на противоположной стороне кабинета. — Я хочу, чтобы мы друг друга поняли. — Он откидывается на высокую светлого дерева спинку кресла, устремляет взгляд в какую-то точку на потолке, и кажется, будто его уже нет здесь, в этом спертом, царапающем горло воздухе, и один только голос, неожиданно певучий голос его витает над их головами, растворяясь в кисее сигаретного дыма. — Повестку вы получили как злостные тунеядцы. И наверное, вы обратили внимание, что я не проставил в ней дату. Потому что на вас трехмесячный срок не распространяется. Но я склонен забыть обо всем. Это только от вас зависит. Я надеюсь, мы понимаем друг друга. — Время обволакивало его слова, как студенистая слизь обволакивает вековые окаменелости. — Я предлагаю: забудем прошлое. Но при условии, что вы примете мое предложение относительно будущего. — Петрина ковыряет в носу, а Иримиаш, завалившись на бок, пытается выдернуть полу пальто из-под задницы своего товарища. — Выбора у вас нет. Если откажетесь, то, как рецидивистов, я укатаю вас так, что вы на нарах состаритесь”. — “А собственно, о чем речь?” — недоумевающе спрашивает Иримиаш. Но офицер, словно не слыша его, продолжает: “Вам было дано три дня. И вам даже в голову не пришло найти работу. Мне известен каждый ваш шаг… Я дал вам три дня, чтобы вы осознали, что́ можете потерять. Многого я вам не обещаю. Но свое получите”. Иримиаш возмущенно фыркает, но потом подавляет гнев. Петрина напуган уже не