— Спускаемся! — кричит длинная, первой соскальзывая по импровизированному канату на следующий виток пандуса.
А я добиваю ещё одну тварь ударом в глаз. Приятель и здоровяк обрывают полет следующей, а четвертый боец бьёт в горло мелкой неживой, попытавшейся проскользнуть между двумя крупными сородичами. Мы отступаем к провалу, а по пандусу к нам под ноги стекает кровь убитых неживых. Ноги скользят, но твари тоже валятся на подходе, спотыкаются, вскакивают, поскальзываются — благодаря чему через образовавшуюся кучу малу прорываются единицы.
— Я пошла, — сообщает глазастая.
— Приятель, ты, и потом ты — здоровяк, — определяю очередность я.
Со здоровяком встречаем копьями ещё одного неживого, с шипением прыгнувшего на нас. Приятель сползает по канату вниз, а вот четвертый слишком поспешно отворачивается, и у него на спине оказывается здоровенный неживой. Здоровяк пытается скинуть его с товарища, но тот уже впился бедолаге в шею. Мой окрик заставляет здоровяка оставить неудачливого бойца и прыгнуть к канату — не до помощи сейчас, да и не поможешь уже.
На меня прыгают сразу двое неживых. Понимая, что просто не успею отбиться, я отшатываюсь к стене, а твари приземляются на то место, где я только что стоял. Одна успевает полоснуть зубами по плечу, вторая когтями по спине. Я отвожу копье, чтобы ударить ближайшую тварь, но той неожиданно прилетает от её товарки. Обе неживых начинают драку. Не веря своему счастью, я успеваю проскочить по спине неживой, пожирающей так и оставшегося безымянным парня из моего отряда — и прыгаю вниз, уже в полете хватаясь за канат. Через меня перепрыгивает мелкий неживой, лишь слегка царапнув по щеке, и с воем улетает вниз. Ужас в том, что после удара о настил уровнем ниже — он продолжает шевелиться, но, к счастью, встать уже не может.
Последние два одеяла я просто срезаю и падаю вместе с ними. Настил больно бьет по ногам, я перекатываюсь и кидаюсь за своим отрядом и единственным факелом, света которого уже не хватает, чтобы понять, что происходит наверху. На бегу я понимаю, что кровь пропитывает рубашку и льется из щеки. Бег заканчивается только на дне шахты. Длинная, Глазастая, Здоровяк и Приятель стоят, сбившись кучкой, и смотрят на меня. А рядом лежит тварь, которую Здоровяк спихнул вниз, и Дружище. Хотя какой из него «дружище»? Когда я подхожу, то понимаю, что он ещё жив, но ноги вывернуты слишком странно. Сломаны.
— Друг, Приятель, вытащите… Чуть-чуть осталось, — хрипит он. В глазах страх.
Мой отряд смотрит на меня. Смотрят молча и ждут решения. А у меня в душе — пустота от предательства. И злости-то не осталось совсем. Дружище все понимает, умоляюще смотрит на меня, а я качаю головой — не хочу.
— Есть желающие тащить его на себе? — спрашиваю у бойцов, но те молчат. — Прости, Дружище. Надо было, как Приятель, идти к нам. Тогда бы вытащили.
Дружище рычит, пытается поднять копье, валяющееся рядом, но мы уже бежим дальше по проходу. А сзади медленно догоняет шипение и топот — как-то неживые продолжили все-таки спуск. Мы успеваем пробежать триста шагов, когда сзади раздается отчаянный крик, но я только на миг прикрываю глаза. «Совесть… Совесть это называется», — подсказывает память. Вот только почему ты, совесть, терзаешь меня, а не Дружище, Подругу или сероглазого?
Еще одна шахта — всего четыре витка наверх. Мы преодолеваем их меньше чем за минуту, выбегаем из шахты и видим деревянный частокол.
— Ещё группа! Пятеро! Веревки!
С частокола падают веревки, за одну из которых я хватаюсь. Меня тянут вверх.
— Быстрее! Быстрее! Неживые идут!
Из темноты несется шипение, но мы уже наверху. Наверху, за частоколом. Вокруг ноги в плотных кожаных сапогах и штанах.
— Ааори! Первый и второй десятки — к парапету, третий, четвертый и пятый — к воротам. Шестой и седьмой — на стену. Восьмой, девятый и десятый — резерв. Сегодня некоторые заслужат себе имя! В бой! Пятнадцатый — на вас новенькие, зовите шестнадцатый и семнадцатый!
Меня хватают и тащат. Я даже пытаюсь шевелить ногами, но сил не осталось совсем.
— Прикрой глаза! Ослепнешь! — предупреждает девушка, поддерживающая меня слева.
Ее длинные каштановые волосы постоянно попадают мне на лицо, но я не обращаю внимания. Сияние впереди слепит, и я закрываю глаза. Последнее что я помню — как меня усаживают в какую-то телегу и как скрипят колеса, когда мы трогаемся. Глаза невозможно открыть — слишком ярко вокруг, и я проваливаюсь в какой-то сон-беспамятство, где снова убегаю от неживых.
Глава 3
— Новенький, подъём! — я открыл глаза и увидел всё те же длинные каштановые волосы. Правда, ещё были смеющиеся карие глаза, острый нос и упрямые складочки рядом с губами. — Хорош спать!
— Я… это… — я начал подниматься, собираясь вылезти из телеги, но никакой телеги не обнаружил. Я лежал на кушетке (на ней был даже матрас), под одеялом и совершенно голый. На ранах, полученных во время Порки — повязки. Кушетка вместе со мной находилась в маленькой комнатушке, отгороженной какой-то плетеной дверью.
— Ты… это, — баском передразнила девушка, — сутки уже спишь. Имя не ждёт! Вставай, ааори!
— Мне бы одеться, — смущенно ответил я.
Девушка фыркнула, указала на стул рядом с кушеткой, где сложена одежда, и вышла из комнаты. Через плетень двери я с трудом расслышал бормотание: «Какие мы стеснительные». Я быстро оделся: кожаные штаны, простая рубаха из плотной ткани — но лучше той, в которой я отправился на Порку. Через несколько мгновений, уже одетый, я вышел из комнаты. Девушка, наклонив голову, рассмотрела меня и снова фыркнула.
— Что не так? — не понял я.
— Сапоги у изножья кровати, пояс на спинке стула, — пояснила она.
Я почувствовал, как кровь приливает к щекам, но нашел в себе силы пожать плечами, улыбнуться и юркнуть назад. В этот раз девушка зашла следом и помогла одеться. Рубаху под пояс, а штаны через прорези в рубахе цепляются к поясу.
— Так, новенький, — она критически оглядела меня. — Я — Пятнадцатая, десятник.
Я вспомнил, чему нас учили, и отвесил ей полупоклон, кляня себя за невнимательность. Брошь с номером у нее на вороте отлично видна, как и кинжал на поясе — такие только десятникам полагаются.
— Оставь эту гадость с поклонами и прочим, — Пятнадцатая поморщилась. — Слушай сюда. Всякие поклоны и приседания ты выполняешь только тогда, когда требуют. В остальное время — ты солдат! Я не знаю, кто придумал все эти обращения и расшаркивания, но чтобы больше — никогда. Понял?
Я кивнул.
— Неверно! Если всё понял — бьёшь себя кулаком по левой сиське и орешь: «Да, мать твою!».
Я в точности выполнил инструкции, и Пятнадцатая начала совершенно бессовестно