Еще бы: у каждого семи, – десятидневная щетина, лица немытые, волосы нечесаные… Люди, не спавшие около двух суток. Голодные и злые, испуганные и растерянные. Оскорбленные и непонимающие.
Наконец, пройден и этот круг. Мы снова попадаем на сборку. Нам навстречу идет другая партия.
На сборке уже варят чифир. Те, кому родственники успели передать в ИВС что-то из продуктов, кому удалось собрать что-то после шмона, устроили нечто между поздним ужином и ранним завтраком.
В коридоре какой-то грохот. (Открывается кормушка.
Те, кому удается в нее заглянуть, могут увидеть металлическую тележку на литых металлических колесах (это она гремела). На тележке навалены буханки хлеба. Его выдают нам из расчета одна буханка на троих.
Естественно, резать его нечем. Ломаем на глазок.
Хлеб практически несъедобен. Но это ты поймешь потом, через пару дней. А сейчас все настолько голодны, что едят его всухомятку. У ракушки (раковина с краном) образуется очередь напиться и запить стоящий комом в горле хлеб водой, сочащейся из огрызка ржавой трубы. Наступающая через несколько минут после этого завтрака «реакция желудка» вкупе с густыми клубами сигаретного дыма и дыма от дров, на которых варился чифир, создают на сборке непередаваемую атмосферу физически осязаемой вони.
Опять открываются тормоза. И опять выкликают по 10. На этот раз, на медосмотр.
Медосмотр
Нас приводят в маленькую, полностью замкнутую комнату размером чуть больше вагонного купе. Окон нет, густой полумрак. Вновь велят раздеться, на этот раз только до трусов. Понятно, что никаких вешалок, крючков для одежды нет. Все в общую кучу в угол. Открывается вторая внутренняя дверь, ведущая в клетку, в полном смысле этого слова. От пола до потолка – толстые металлические прутья. Дверь за нами захлопывается автоматически. Внутри маленькой клетки – медицинская кушетка, покрытая грязной, в бурых пятнах крови, простыней. Со стороны ног, поверх простыни, – розовая медицинская клеенка, истертая до белесых проплешин.
За решеткой – врачи. Один мужчина и три женщины. Стандартные вопросы: есть ли сифилис и туберкулез, были ли черепно-мозговые травмы. Ответы на эти вопросы фиксируются. Все остальное – попытки сообщить о больном сердце, хронических заболеваниях и т. п. – остается без внимания.
На столике около решетки – медицинская ванночка-кювета, в которой, в какой-то мутной жидкости лежат иглы устрашающего размера. То, что ими пользовались не один раз, видно невооруженным глазом. Нам предлагают просунуть руку через решетку. Этими иглами пытаются взять кровь из левой руки. У очень многих, особенно у наркоманов, вен не видно, попасть в них невозможно. Кровь пытаются взять из вен на шее. Человек прижимается головой к решетке, фельдшер тыкает ему иглой куда-то в горло. Потом эта же иголка вновь бросается в ту же самую кювету, в тот же самый раствор, из которого пару минут назад ее вытащили.
Абсолютно убежден, что этими же 20–30 иглами брали кровь не только у всей нашей сборки (более 100 человек), но и вчера, и позавчера, и будут брать завтра… Стоит ли удивляться, что на август 1998 года только в «Матроске» было более 500 ВИЧ инфицированных. Отдельных камер для них не хватало, поэтому их разбрасывали по общим камерам. Лично со мной в камере № 274 более четырех месяцев находился ВИЧ-инфицированный парень. Мы узнали об этом только после того, как его перевели от нас в «спидовую» хату. Бывает и наоборот: когда здорового человека по «ошибке» закидывают к «спидовым». Это тоже своеобразный метод «прессовки» для получения нужных показаний.
После медосмотра нас возвращают на сборку. Нам предстоит провести там весь последующий день и полночи до того, как мы попадем хату, в которой нам предстоит жить несколько недель до окончательной «растусовки».
Первая хата (спец)
В «Матроске» могут забросить сразу на общак, т. е. в общую камеру, в которой находятся одновременно от 85 до 135 человек. А могут и на спец, т. е. в так называемую «маломестную камеру», в которой от 8 до 20 человек. Все зависит от дежурного опера («подкумка»), за которым закреплены несколько камер на спецу и общаке.
Если повезет, то сначала могут поместить на спец. Там чуть легче выжить и адаптироваться перед общаком, на котором рано или поздно все равно окажешься.
Мне повезло – я попал на спец.
Вытянутая комната шириной метра 3, и 5–6 метров длиной. Слева от двери в углу – дальняк. Он занавешен двумя простынями. Только потом, через несколько дней, я понял, на чем висят занавески, откуда берутся веревки, каким образом все это крепится…
На расстоянии двух шагов от тормозов – дубок. С торца к нему приварена небольшая площадочка, на которой стоят несколько фанычей и шленок. Эта площадочка называется «язык», там же – три розетки.
Справа от меня три двухъярусные шконки, слева – две. С левой стороны между дальняком и шконкой – ракушка. Между дубком и шконками места столько, что можно пройти только боком и лишь тогда, когда за дубком никто не сидит. Скамеек нет. Сидеть за дубком – это значит сидеть на краешке шконки.
На дубке клеенка, сшитая из полиэтиленовых пакетов. На противоположной стороне дубка небольшой телевизор. На высоте 3-х метров – узкое окно, решка. Оно забрано двойной решеткой, а с внешней стороны к нему приварены реснички. Реснички – это металлические полоски шириной 5–6 см под углом в 45 градусов. Таким образом, свет в камеру, практически, не попадает. Это компенсируется круглосуточно горящей под потолком лампой дневного света.
Все это я подробно рассмотрел потом, а сначала, когда за мной захлопнулись тормоза, было только впечатление чего-то очень тесного, но относительно чистого и обжитого. На стенах наклеены какие-то картинки из журналов, у шконок – кармашки из пустых сигаретных пачек. К решке канатиками привязан вентилятор. Второй вентилятор привязан к вентиляционному отверстию над тормозами, лопастями в сторону этого отверстия. Таким образом, эти два вентилятора (нагнетающий и вытяжной) создавали какое-то подобие движения воздуха.
Но все-таки густо пахло прокисшей капустой и табачным дымом. Через всю камеру протянуты несколько веревок, плотно увешанных сушащимся бельем. Этот запах влажного белья, пропитанного табачным дымом, эта постоянная вонючая влажность были в каждой камере, в которой мне впоследствии пришлось побывать.
Я был шестнадцатым в камере. В хате было 10 шконок. Пять из них заняты постоянно: одна – смотрящему, еще четыре – братве. Они – старожилы наиболее давние в хате. Некоторые по году, трем, пяти. Естественно, что у них постоянные шконки. На оставшихся одиннадцать человек делятся пять шконок. Это еще по-божески. На общаке в среднем на 25–35 шконок – от 90 до 140 человек. Учитывая, что братва занимает на общаке не меньше 10–12 шконок, на остальных остается от 12–13 до 22–23. Легко посчитать, что спят на общаке в три – четыре смены. Но об общаке – позже