Кузьма не торопил Арину. Вольно и радостно он ехал, казалось, что впереди счастье такое же огромное и золотое и беспредельное, как этот небосклон.
И как все-таки прекрасно, что не знает человек своей судьбы, своего дальнего завтрашнего дня. Едет юноша — полон сил, стремлений, и впереди у него, как этот небосклон, жизнь. Если бы он мог заглянуть через пятнадцать лет и увидеть другое, кровавое зарево, когда будет рушиться все. И от этого несчастья не оправиться ему всю жизнь. Настигла такая беда, что казалось, от отчаяния ни жить, ни умереть не сможет. И вот тогда тот юноша на прекрасном коне, в залитом солнцем и пением жаворонков просторе, юноша, ехавший навстречу жизни, любви, и помог ему выстоять и начать жизнь сначала. Тот юноша был он и не он. Жгучее горе еще впереди, а теперь Арина вынесла Кузьму на берег степного озера. Кузьма сошел с лошади, поводил ее по берегу, поостудил и пустил на волю.
Есть такое невидимое глазу время суток, когда в природе как бы замирает все, вслушиваясь в себя. Свершается великое таинство встречи дня с ночью. Кажется, что в эти минуты смысл бытия открывает каждая травинка. Отними у человека это таинство, и осиротеет, потеряет смысл жизнь. Казалось, и кобыла вслушивается в тишину. Сумерки ступали незаметно. Ночь все туже опоясывала и стягивала берега. Тлеющими искрами то разгорались, то затухали в неслышном озере звезды.
Кузьма время от времени приподнимался на локоть и всматривался в темноту, но слышал только неторопливый хруп Арины. И снова ложился в траву, головой на седло. И снова перед ним оживал рассказ Прохора Долотова, и как бы видел он и князя, и дочь его, и статного молодца — мастера шорных дел. Невольно их историю переносил на свою жизнь. Пусть его Уля не княжна, а дочь богатого мельника. Но раскрасавица, и песенница, и плясунья; и Кузьма просил мельника отдать Улю, и Уля молила отца. Уперся в свое: не пара он тебе — наследнице паровой мельницы, и эти слова, пожалуй, срамнее княжеских плетей. «Я бы не так, — корил Кузьма брата Прохора, — не обещал бы выкрасть, а выкрал — и ищи в поле ветра».
Пораскинул умом Кузьма, а может, так оно и было. Исчезла же княжна. И от этой мысли спокойнее и увереннее чувствует себя Кузьма. Да и вокруг так хорошо, такой разлит покой и благодать, что невольно все кажется возможным.
Кузьма ребрами чувствует торопливый, нервный стук земли, вроде как сквозь сон: нет-нет да и прорвется позвон подковы. «На передней ноге подкова ослабла, надо перековать Арину», — решает Кузьма, и веки его смыкаются, и он уже видит, как, перекинув поперек седла свою Улю, мчится на восток, навстречу солнцу, и уже растет, встает перед ним медведицею белою Уральский камень, и только бы хватило сил перемахнуть за этот пояс, а там Кузьма ушел от погони, счастлив. Крепко прижимает и целует свою любимую. Открывает глаза. Арина словно шепчет, перебирая своими губами его ухо. Кузьма вскакивает.
— Вот как мы с тобой — храпанули так храпанули. Смотри, уже солнце в озере. Пойдем-ка. — Кузьма сводил кобылку к воде, но пить она не стала, только помочила губы.
— Напилась, значит, — определил Кузьма. — Так и есть, вот и каблук твой, — показал Кузьма на четкий след между кочек. — Все ясно.
К себе на подворье Кузьма вернулся в воскресный день. Навстречу ему поспешили Аверьян и Афанасий, сзади утицей переваливалась няня Клаша и от душивших ее слез не могла сказать слова.
— Да кто тебя? — уже рассердился Кузьма.
— Супустат, японец-то, — причитала няня.
Кузьма осторожно обнял няньку, отстранил и повел кобылу в конюшню. Пока насыпал ей овса, братья рассказывали, что война с японцем уже оголила дворы. Дмитрия Коргина взяли, Кирилла Островного увели пьяного под руки, соседей Мишку, Гошку.
— И тебе сказано явиться, — закончил перечисление Аверьян и выжидательно посмотрел на Кузьму.
— Явимся, — куда денешься? Отбивать кому-то надо Расею. — Кузьма обнял за плечи братьев: один по грудь, другой чуть выше колена — и пошли в дом.
Няня Клаша уже хлопотала у печки. Увидев Кузьму, было снова запричитала, но Кузьма так строго велел всем сесть за стол, что няня Клаша всхлипнула и присела на краешек скамейки.
Сколько Кузьма помнит себя, всегда с ними жила нянька Клаша. Она отца Кузьмы маленького выходила. И потом вела немалое по тем временам хозяйство. Сколько помнит Кузьма, няня Клаша все такая же шустрая, только временами забывает, зачем прибежала, постоит, вспомнит и — дальше. Она Кузьме и братьям заменяла и мать, а когда погиб отец, то и отца.
Братья сидели за столом как волчата с открытыми ртами, ловили слова брата.
— Мастерскую никуда не девайте, — наущает Кузьма, — инструмент не разбрасывайте, берегите. Ты уж, Аверьян, не маленький и по мастерству смыслишь — за меня хозяином побудешь, Афонька в помощь. Ну, и слушайте няню Клашу.
Няня Клаша опять завсхлипывала. Жалко ей Кузьму, ой как жалко — кормилец, да ласковый, взглядом не обидит. А что человеку надо: ласку, а уж на втором месте — кусок.
— Колодец не запускайте, — наставляет Кузьма.
— Будем, — робко отвечает Аверьян.
— Ну, леса вроде хватит, полоза, колес, копыльев — тоже. Одним словом, аккуратнее обращайтесь, не гоните в стружку.
У Кузьмы под навесом по порядку рассортировано: где какая древесина, заготовки, чтобы не ковыряться, подряд брать.
— Не забывай и пашню, Аверьян.
Ведет он братьев в амбар, показывает семена, муку.
— Нянька Клаша по уму все сготовит, но чтобы и ты знал, нянька видишь какая — не вечная. Следи за точилом, не оставляй зализы. Арину с собой возьму. Серко пусть у вас будет. Корову держите, без молока замрете. А вам еще расти. — Он неловко притягивает к себе Афоню. Брат стыдливо жмется. Не привыкли братья к нежностям.
— Ну вот видишь, какой ты молодец, и не плачешь.
— Где? — дребезжащим голосом спрашивает Афанасий и, увидев кошку, бросается догонять ее.
— С огнем, главное, осторожно, — оборачивается к Аверьяну Кузьма. — Что такой надутый? — трясет он брата за шею и, наклонившись, что-то шепчет на ухо.
— Ладно, — с готовностью отвечает Аверьян и убегает.
— Ты там поаккуратнее, — кричит вслед Кузьма.
День тянулся еле-еле. Солнце как зацепилось за сосну — и ни с места. Хоть ухватом его оттуда сталкивай.
Кузьма обошел еще раз двор. Не знал, куда себя деть. Хозяйство ладное. Подполье тоже хорошее — редькой пахнет, картошки до новой хватит. Ту, что ростком взялась, поросенок съест. Кузьма взял морковку — как с грядки. Он вылез из подполья. Дом осмотрел. Поколупал ногтем бревно — живое, только от земли забурело. Ни черта им не будет. Дед когда строил,