— Придет! — кидает на ходу Аверьян и бухает дверью.
— Ах ты, мать моя, — спохватывается Кузьма, — нянька уже корову доит, а я все колупаюсь.
Кузьма за кепку и — в двери. Афанасий с полными ведрами навстречу.
— Хорошо, к фарту. Молодец, Афоня.
— Ты мне складень сулил? — загораживает Афоня дорогу.
Пока Кузьма объяснял, нянька с молоком на пороге.
— Не поел и — лететь? Хоть молочка тепленького попей, смажь в брюхе. — Няня Клаша нацедила через ситечко крынку, и Кузьма взял живое, стрельчатое пузырьками молоко.
— Попил, теперь и ступай с богом.
Кузьма проулками срезал путь к реке и нырнул под ветви заветной развесистой ракиты. Всмотрелся, вслушался, стук сердца слышен на всю округу.
Но вот за стволом шорох.
— Ты, Кузя? — приглушенный нежный голосок.
— Кто еще, — отозвался Кузьма. — Я, Уля!
Кузьма бережно взял Улю за руки, и сразу в целом мире они остались одни.
— Что с нами будет?
Кузьма прижал Улю к своей груди.
— Я тебя никому не отдам, вот увидишь!..
— Я боюсь, Кузя. Война, отец…
— На войне не всех убивают. Отец — это пострашнее, как отдаст он тебя, Уля, принудит.
— Тебя буду ждать, другого мне не надо. Буду ждать, говорю как перед богом, Кузьма! Родной мой.
Кузьма никогда не слышал таких слов от Ули, и голова у него пошла кругом.
— Ты моя, слышишь, Уля! Моя, моя, — шептал Кузьма, — Уля, Уля…
Уля слегка противилась рукам Кузьмы.
— Не надо, Кузя, не надо. Они хватятся. Отец знает, что тебя забирают в солдаты… Ну как выследит?.. — Ульяну пробил озноб.
— Я тебя никому не отдам! Нет такой силы…
— Храни тебя бог, — шептала Ульяна.
Вот как бывает в жизни. Казалось, два человека созданы друг для друга, вместе бы им до конца дней идти. Так нет, не могут соединить свои сердца, не могут обрести своего счастья, и виной всему этому отец Ульяны — Харитон Алексеевич. Как без отцовского благословения? Не обвенчает отец Ванифатий.
Ульяна в тайне души еще надеется, что отец поймет ее и сжалится над ней: уговорит его, пока Кузьма в солдатах. Сердце-то у него ведь не камень, разве может он разбить другие сердца.
— Я верю, Кузя, бог нас не оставит.
Кузьма и в густых сумерках видел, как светились горячей радостью глаза Ульяны.
— Ты только, Кузя, постарайся, приди домой. Храни тебя бог! — Уля торопливо перекрестила Кузьму и исчезла, словно вода сквозь песок.
Кузьма постоял, унял сердце и вышел из-под заветной ракиты. Берег был темен и пуст. Сиреневой дорожкой блестела на реке вода. Кузьма поднялся на высокий берег и темной улицей направился домой. Мысли его толпились, жались, давили друг друга, как лошади в тесном загоне. На Ульяну Кузьма надеялся, но выдержит ли она натиск отца? Отец ее — Харитон Алексеевич — сейчас представлялся Кузьме куда опасней войны. «Если этот упрется, никакая просьба, мольба не свернет, никакие уговоры не помогут». Кто-кто, а Кузьма знает мельника…
Кузьма вошел в свой двор и сразу увидел через окно висячую десятилинейку. Свет ее раздвигал темноту, и был виден угол двора. Кого-то бог дал, не иначе гости. Десятилинейку зажигали в доме исключительно в торжественные дни или когда бывали приезжие.
Кузьма снял у порога галоши и, поскрипывая хромовыми сапогами, вошел в дом. За столом в чистом сидели братья, и, как всегда, у печки хлопотала няня Клаша. На столе дымили шаньги — аппетитно пахло топленой сметаной.
— Садись, Кузьма Федорович, — засуетилась няня Клаша и протерла тряпкой сиденье стула с высокой резной спинкой. Стул этот был деда Аверьяна. С тех пор как он умер, раз или два сидел на нем только отец Федор Аверьянович.
Кузьма удивился.
— Что за праздник, няня Клаша?
— Как же, посидишь на родительском месте, дольше нас помнить будешь. Не на поле собрался — Расею сберегать, мать пресвятую нашу.
Подле самовара стояла под сургучом четвертинка казенки.
— А это к чему, няня Клаша? Я не пью, разве ты…
— Чужбина, она и есть чужбина, — свое гнула няня Клаша. — Хуже лихоманки обрыгнет. — Кузьма только сейчас заметил на няньке новый, в горошек, платочек.
— По такому случаю всегда так было, — взялась за четвертинку няня Клаша.
Перед каждым стояла стеклянная, на толстой ножке, рюмка. Няня Клаша налила первому Кузьме — полную, поменьше — Аверьяну, себе на донышко плеснула, Афоне — из молочника.
— Ну вот! — подняла рюмку няня Клаша, и, как ни крепилась, заплясала рюмка в руке.
— Живы будем — не помрем, — досказал Кузьма и выпил. Выпила и няня Клаша, и братья.
Няня Клаша подвинула Кузьме грузди, вытерла рот фартуком.
— Вот Афанасий был маленький и не помнит, но Кузьма-то, да и ты, Аверьян, помните своего отца Федора Аверьяновича, царство ему небесное. И деда вашего, Аверьяна Афанасьевича, ты-то, Кузя, помнишь! Это они не знают, — потыкала пальцем няня Клаша на присмиревших Аверьяна и Афанасия. — А надо бы и им сказывать, чтобы и они помнили свой корень. Знали про своих родителев — кто да что они. Федор-то — отец ваш — ох и хозяин был, а мастер — не нахвалишься. Бывало, сработает расписную кошеву — заказчик со двора, мы в рев, в голос все — жалко. Другой раз так смотреть смех и грех, господи прости, — няня Клаша поерзала на лавке. — Один купец к себе, другой к себе тянет — гордость. И мы радехонькие. Боже упаси, чтобы с кого лишний рупь взять. — Нянька махнула руками, словно захотела на шесток взлететь. — А бочонок отфугует — в руки возьмешь, как яичко к Христову дню: ладошки радуются.
Аверьян слушает няню Клашу и к себе примеряет ее сказ. Он Шабанихе кадочку сделал на скорую руку — взяла, а у ворот огладила, пооглядывалась с укором. «Не-ет! Теперь ша! Пока не отшлифую, не выставлю».
— А вот уж выдумщик был дед Аверьян, — разохотилась на слова няня Клаша, — так выдумщик, — всплескивает руками она, — ветряком мельничным качал воду, истинный крест, — перекрестилась няня Клаша.
Афоня только глазенками зырк, зырк, няня Клаша проворно подскочила к окну, поприкладывала к глазам ладонь.
— Эвон над колодцем столб.
Афоня под руку к няньке:
— Где?
— Так на ем, — потыкала в стекло пальцем няня Клаша, — ветряк ходил. Качал, милые, качал. — Няня Клаша снова к столу, подождала, пока уселся на лавку Афоня. — Слыханное ли дело, а качал, с четырех сажен доставал воду, вытягивал по желобку — и в колоду, сама пила и огород поливала…
Кузьма, слушая няню Клашу, покусывал ус.
— Что-то не упомню, ветряком — когда это было?
— Было, Кузьма! — опять снялась с места няня Клаша и забежала с другого края стола.
— Было, братка, —