война иногда доходила до такой точки кипения, что страшно становилось.

28

Американские  военные  были  недовольны  скорой  развязкой.  «В  то  воскресное  утро, когда  русские  ответили,  что  вывозят  свои  ракеты, –  вспоминал  Роберт  Кеннеди, –  один

высокопоставленный  военный  сказал,  что  в  понедельник  в  любом  случае  следует  нанести

удар…»

Фидель Кастро был чудовищно разочарован, когда узнал, что ракеты с острова уберут.

По  существу,  на  этом  его  дружба  с  Советским  Союзом  закончилась.  Впоследствии  он

рассматривал Москву как дойную корову, которую надо использовать во имя продолжения

кубинской революции…

На следующий год, в сентябре 1963-го, начались трудности с хлебом. В Николаеве, на

Украине, хлеб вовсе исчез из магазинов. А в николаевском порту в этот момент отгружали

хлеб  для  Кубы.  В  городе  началось  недовольство.  Портовые  грузчики  вовсе  отказались

работать.  И  что  же?  На  погрузку  поставили  воинские  подразделения.  Суда  на  Кубу  ушли

вовремя – не хотели Кастро обижать.

Ретирада с Кубы была неизбежной. Вся эта история имела неприятные последствия для

главного  действующего  лица  –  Хрущева.  Карибский  кризис  подточил  единоличную  власть

Никиты  Сергеевича.  Товарищи  по  партийному  руководству  увидели  его  растерянным, увидели, как он признал свою ошибку и отступил.

Николай  Григорьевич  Егорычев,  который  был  тогда  первым  секретарем  Московского

горкома,  рассказывал  мне,  что  в  один  из  тех  октябрьских  дней  сидел  в  кабинете  Фрола

Романовича  Козлова,  тогда  уже  второго  человека  в  партии.  Козлову  позвонил  кто-то  из

военных с вопросом:

– Американцы подошли к нашему судну, хотят досмотреть. Как быть?

– Разрешить! А что еще? Мы же дали согласие.

– Но там же наше оружие! Оно секретное.

– Ну и что! Пусть смотрят. Мы же действительно уходим.

Козлов повесил трубку и доверительно сказал Егоры-чеву:

– Ну, наш дед-то совсем расквасился. Очень он перепугался!

Если бы позиции Хрущева не ослабли, осторожный Козлов ни за что не позволил бы

себе выразиться о первом секретаре столь пренебрежительно. Правда, сам Никита Сергеевич

пытался  делать  вид,  что  ничего  особенного  не  случилось.  Членам  президиума  ЦК  он

небрежно бросил:

– А вы что хотите, чтобы я, как молоденький офицер, пукнув на балу, застрелился?

Через два года, в октябре 1964-го, ему припомнили и Карибский кризис.

Хрущев  причинил  Западу  массу  неудобств,  но  не  добился  никаких  выгод  для

собственной страны. Он умел начинать кризисы, но не знал, как их разрешить. Результатом

его политики явилась огромная растрата ресурсов без всякой стратегической компенсации.

«Что же Хрущев? – писал знаменитый режиссер Михаил Ильич Ромм. – Что-то было в

нем очень человечное и даже приятное. Но вот в качестве хозяина страны он был, пожалуй, чересчур широк. Эдак, пожалуй, ведь и разорить целую Россию можно. В какой-то момент

отказали  у  него  все  тормоза,  все  решительно.  Такая  у  него  свобода  наступила,  такое

отсутствие  каких  бы  то  ни  было  стеснений,  что,  очевидно,  это  состояние  стало  опасным  –

опасным для всего человечества…»

Кремлевское трио и министр 

После Карибского кризиса сменили представителя в ООН Валериана Александровича

Зорина,  который  по  приказу  Москвы  вынужден  был  долгое  время  опровергать

неопровержимое  –  наличие  ракет  на  Кубе.  Ему  на  смену  приехал  востоковед  Николай

Трофимович  Федоренко.  Многие  дипломаты  полагали,  что  и  Андрей  Андреевич  Громыко

лишится  своего  поста.  Тем  более,  что  Хрущев  не  слишком  ценил  своего  министра, пренебрежительно говорил о нем:

– Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции,

29

выжмет  из  собеседника  максимум.  Но  не  ждите  от  Громыко  инициативы  и  способности

принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.

Хрущев поддразнивал Громыко, посмеивался над ним, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:

– Прикажи Громыке сесть голой задницей на лед, он с перепугу и сядет.

Ходили  слухи,  что  зять  Хрущева,  главный  редактор  газеты  «Известия»  Алексей

Аджубей,  метил  на  место  министра  иностранных  дел.  Хрущеву  нравилось  назначать  на

высокие посты молодых людей. Известный журналист-известинец Мэлор Георгиевич Стуруа

рассказывал,  как  однажды  позвонил  Громыко  по  редакционной  «вертушке» –  аппарату

правительственной связи – посоветоваться.

– Зачем  вы  мне  звоните?  Ведь  у  вас  есть  Аджубей! –  буркнул  Громыко  и  повесил

трубку.

«А  в  МИДе  странно, –  записал  в  дневнике  один  из  заместителей  министра. –  В

предчувствии  перемен  идет  глухая  и  мелкая  борьба  страстей  вокруг  весьма  личных

аспираций.  Глупо  и  противно,  когда  в  этом  участвуют  достойные  люди,  цепляющиеся  за

пуговицы на мундирах».

Может  быть,  Алексей  Аджубей,  очень  одаренный  человек,  и  стал  бы  министром,  но

Хрущева раньше отправили на пенсию.

В  дальнейшем  Громыко  не  пришлось  бояться,  что  кто-то  покусится  на  его  кресло.

Впрочем,  злые  языки  утверждали,  что  Анатолий  Федорович  Добрынин  именно  по  этой

причине так долго пробыл послом в Вашингтоне. Если бы он вовремя вернулся в Москву, то

имел бы шанс сменить Андрея Андреевича в главном кабинете на седьмом этаже высотного

здания на Смоленской площади.

Когда сняли Хрущева, Громыко внутренне перекрестился: Никита Сергеевич если даже

и не собирался его снимать, то, во всяком случае, изрядно гонял и принижал. До конца своих

дней о Хрущеве он говорил неодобрительно: не знаешь, что он выкинет. Зато о Сталине был

высокого мнения. Громыко любил вспоминать, как во время встречи большой тройки зашла

речь о будущих границах Европы. Черчилль, обращаясь к Сталину, иронически сказал:

– Господин премьер-министр, но ведь Львов никогда не входил в состав России!

Сталин, подумав, ответил:

– Вы правы, Львов никогда не входил в состав России. Но Варшава-то входила!

Еще  Громыко  нравилось  то,  что  Сталин  был  в  состоянии  сам  продиктовать  любой

документ.  Если  Сталину  в  документе  что-то  не  нравилось,  он  велел  кому-нибудь  взять

карандаш и, покуривая трубку, диктовал новый текст.

Теперь Громыко предстояло налаживать отношения с новым руководством страны, во

главе  которого  стояли  трое  –  Леонид  Ильич  Брежнев,  избранный  первым  секретарем  ЦК, Алексей  Николаевич  Косыгин,  возглавивший  правительство,  и  Николай  Викторович

Подгорный, который сначала занимал ключевой пост второго секретаря ЦК, а через год стал

председателем  Президиума  Верховного  Совета  СССР.  Расстановка  сил  в  президиуме  ЦК

была  неясна.  Помимо  официальных  трех  руководителей  очень  сильные  позиции  занимал

секретарь  ЦК  Александр  Николаевич  Шелепин,  которого  многие  прочили  в  руководители

партии.

Громыко,  не  раздумывая,  сделал  ставку  на  Брежнева  и  не  прогадал.  Но  правильно

поставить  себя  в  новом  руководстве  было  непросто.  Когда  Андрей  Андреевич  готовился  к

выступлению  на  первом  при  Брежневе  XXIII  съезде  партии,  то  его помощникам  пришлось

написать  семнадцать  вариантов  речи.  Он  никак  не  мог  сообразить,  о  чем  правильнее  и

выгоднее  всего  говорить.  Громыко  всегда  был  душой  и  телом  предан  тому,  кто  в  данный

момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Патоличев, сидевший в том же

высотном  здании  на  Смоленской  площади,  однажды  заметил  известному  советскому

дипломату Фалину:

– Знай,  Валентин,  в  правительстве  не  любят  и  не  уважают  твоего  Громыко…

Салтыкова бы Щедрина на него…

30

Зато  Брежнев  оценил  преданность  Громыко. Они  быстро  перешли  на  «ты»,  и  Леонид

Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы.

Он  первое  время  несколько  опасался  международных  дел,  чувствовал  себя  не  слишком

уверенно.  Брежнев  в  качестве  генерального  секретаря  ЦК  вел  переговоры  с  коммунистами

всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу

встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель Президиума Верховного

Совета Подгорный.

Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с первым секретарем

ЦК  Компартии  Белоруссии  Кириллом  Трофимовичем  Мазуровым  побывал  на  сессии

Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в

Нью-Йорке, Подгорный, вспоминал бывший первый заместитель министра иностранных дел

Георгий Маркович Корниенко, сочувственно произнес:

– Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.

Мазуров сказал:

– Смог бы, если бы партия приказала.

Подгорный отмахнулся:

– Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.

Мазуров не отступал:

– А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.

Подгорный искренне удивился:

– Э, скажешь тоже, Епишев – так то ж культурный человек.

Подгорный  был  очень  напористым,  самоуверенным  и  недалеким.  К  Брежневу

относился покровительственно, держался с ним на равных, возможно, видел себя на первых

ролях.  Николаю  Викторовичу  нравилось,  когда  его  именовали  президентом,  и  на

переговорах  с  иностранцами  он  выступал  в  роли  главы  советской  делегации.  На

официальных  приемах  он  оказывался  хозяином,  к  нему  обращались  с  тостами  и

приветствиями иностранные президенты.

Брежнева  это  злило.  Должность  Подгорного  была  декоративной,  но  он  опирался  на

Украину,  где  еще  недавно  работал  первым  секретарем,  на  влиятельное  украинское

руководство и на выходцев с Украины, которых было немало в Москве на ключевых постах.

Избавиться  от  Подгорного  Брежневу  долго  не  удавалось.  Сначала  Леонид  Ильич  сменил

руководство  на  Украине,  поставив  в  Киеве  своих  людей,  а  потом  их  руками  снял

Подгорного,  которого  вывели  из  Политбюро  прямо  на  пленуме  ЦК.  Для  Николая

Викторовича это было как гром среди ясного неба.

Председатель  Совета  министров  Косыгин  поначалу  всерьез  претендовал  на  ведущую

роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В

политических  вопросах  был  крайне  консервативен,  если  не  сказать  реакционен.  В  феврале

1965  года  Косыгин  поехал  в  Северный  Вьетнам,  чтобы  сообщить  вьетнамцам,  что  они

получат массированную военную помощь. На обратном пути из Ханоя он встретился с Мао

Цзэдуном,  безуспешно  пытался  уговорить  его  снизить  накал  полемики  между  двумя

странами и даже пригласил его в Москву. На что Мао ответил:

– Я  устал,  не  всегда  принимаю  участие  в  заседаниях  политбюро  и,  видимо,  скоро

умру…

В январе 1966 года в Ташкенте Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции

президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри. И ему

удалось добиться успеха – была подписана Ташкентская декларация. Но, к несчастью, в эту

же ночь индийский премьер-министр умер.

Косыгину  в  июне  1967  года  поручили  встретиться  с  американским  президентом

Линдоном  Джонсоном  –  после  шестидневной  войны  на  Ближнем  Востоке,  когда  Израиль

разгромил арабские армии. Ему же досталась почти невыполнимая миссия – договариваться

в  1969  году  с  китайцами  после  боев  на  острове  Даманском.  В  конце  марта  в  советское

посольство  в  Пекине  позвонил  Косыгин.  Трубку  снял  дипломат  Алексей  Иванович

31

Елизаветин. Несколько расстроенный Косыгин сказал:

– Я имею поручение Политбюро переговорить лично с товарищами Мао Цзэдуном или

Чжоу  Эньлаем.  Мы  пытались  связаться  с  ними  по  аппарату  ВЧ-связи,  но  на  телефонной

станции в Пекине сидит какой-то хам, отвечает грубо и отказывается соединять меня с ними.

Чем может помочь посольство?

Елизаветин  объяснил,  что  теперь  связаться  с  китайскими  руководителями  без

предварительной договоренности с МИД едва ли возможно. Посольство попросило устроить

разговор. Китайский чиновник высокомерно ответил:

– Никакого разговора по телефону быть не может. Если у советской стороны есть что

сказать китайскому руководству, то это следует сделать по дипломатическим каналам.

Это  был  невежливый  отказ,  о  чем  Елизаветин  доложил  Косыгину  по  телефону  в

сдержанных выражениях, исходя из того, что переговоры по ВЧ-связи китайцы, естественно, прослушивают.

Первая  удобная  возможность  поговорить  с  китайцами  возникла  во  время  похорон

вьетнамского  лидера  Хо  Ши  Мина.  В  Ханой  прилетели  и  Косыгин,  и  Чжоу  Эньлай.

Советские  дипломаты  предложили  китайцам  организовать  встречу,  вспоминал  посол

Валерий Васильевич Цыбуков, сотрудник секретариата Громыко.

Китайцы  долго  не  отвечали.  Косыгин  полетел  домой.  Когда  он  уже  сделал

промежуточную  посадку  в  Ташкенте,  Пекин  сообщил,  что  Чжоу  готов  встретиться.  В

политбюро считали, что Косыгину не к лицу поворачивать назад. Но хитроумный Громыко

предложил  выход.  Косыгин  из  Ташкента  все-таки  полетел  в  Пекин,  но  в  официальном

сообщении  было  сказано,  что  он  сделал  остановку  в  китайской  столице  по  пути  домой.

Беседа  в  пекинском  аэропорту  позволила  понизить  уровень  напряженности  между  двумя

странами.

В мире решили, что надо иметь дело именно с Косыгиным  – он в Москве старший. К

нему  на  прием  просились  послы,  ему  адресовали  свои  послания  руководители  других

государств, его воспринимали как наследника Хрущева на посту главы правительства.

Отношения  между  Громыко  и  Косыгиным  не  сложились.  Когда  Косыгин  в  Ташкенте

мирил  лидеров  Индии и  Пакистана,  там  был,  разумеется,  и  Громыко,  рассказывает  Виктор

Суходрев. Надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате

папку  –  наверное,  в  первый  и  последний  раз  в  жизни.  Министр  просил  Косыгина  минуту

подождать и побежал за папкой. Но Косыгин преспокойно сел в машину и уехал. Появляется

Громыко, а его никто не ждет, и он не знает, что делать… В результате ему пришлось ехать

на  «Волге»  вместе  с  переводчиками.  Косыгин  посмотрел  на  Громыко  с  нескрываемым

ехидством и сказал:

– Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…

Громыко  не  смел  отвечать  тем  же,  пока  не  стал  членом  политбюро,  но  сделал  все, чтобы  отодвинуть  главу  правительства  от  внешней  политики.  Косыгин  отдавать

иностранные дела не хотел, возмущался, если внешнеполитические вопросы обсуждали без

него.

Громыко  твердо  встал  на  сторону  Брежнева,  вовлекая  его  в  международные  дела  и

отталкивая других. Министр доказывал, что все важные переговоры  должен вести не глава

правительства,  а  генеральный  секретарь  ЦК  КПСС.  Что  касается  протокола,  то  об  этом

можно  договориться.  После  XXIV  съезда  партии  в  1971  году  советские  послы  стали

объяснять в странах пребывания, что все послания в Москву надо адресовать не Косыгину, а

Брежневу.  Анатолий  Сергеевич  Черняев,  который  в  те  годы  работал  в  международном

отделе  ЦК,  оказавшись  в  кабинете  Брежнева,  услышал  телефонный  разговор  генсека  с

Косыгиным.

Леонид  Ильич  разговаривал,  не  снимая  трубку,  используя  систему  громкой  связи, поэтому присутствовавшие слышали весь разговор.

Косыгин  заговорил  о  предстоящем  визите  американского  президента  Никсона  в

Москву:

32

– Посмотри, как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам. Сволочь. Слушай, Лень, а

может быть, нам его визит отложить?

– Ну что ты!

– А что! Бомба будет что надо!

– Бомба-то бомба, да кого она больше заденет.

– Да, пожалуй. Но надо ему написать, что ли.

– Да, кажется, у меня лежит какое-то письмо от Никсона. Я еще на него не ответил. Вот

и воспользуюсь.

Брежнев тут же связался с Громыко:

– Ты знаешь, Косыгин предложил Никсона отложить. Бомба, говорит, будет.

– Да он что? – Громыко остолбенел, даже не сразу нашелся что ответить.

А  потом  произнес  целый  монолог  по  поводу  того,  что  «у  этого  Косыгина  двадцать

мнений на каждый день».

– Ну ладно, ладно, – сказал Брежнев. – Обговорим все на политбюро.

Позиция  Громыко  по  внешнеполитическим  вопросам  была  для  Брежнева  важнее

мнения  главы  правительства.  Впрочем,  пока  Леонид  Ильич  был  здоров,  он  действовал

вполне  самостоятельно,  иногда  обходился  без  своего  министра.  Эгон  Бар,  один  из

ближайших  сотрудников  канцлера  ФРГ  Вилли  Брандта,  пишет,  что,  когда  в  1971  году

Брежнев  пригласил  Брандта  в  Крым,  «это  было  сделано  сравнительно  элегантно,  чтобы

исключить  участие  Громыко  в  переговорах…  Министру  это  не  могло  быть  приятно.

Впрочем, ему наверняка приходилось переносить удары и посильнее».

Пистолет у виска 

Одна  из  главных  трудностей  Громыко  состояла  в  том,  что  члены  политбюро  либо

совсем  ничего  не  понимали  в  мировых  делах,  либо  находились  в  плену  каких-то

фантастических  мифов.  Сложные  чувства  испытывали  советские  лидеры  в  отношении

американцев:  уважение  и  презрение,  зависть  и  пренебрежение.  В  Москве  всегда  тяжело

переживали  президентские  выборы  в  США,  не  зная,  как  наладятся  отношения  с  новым

человеком.

В  мае  1972  года  Ричард  Никсон  впервые  прилетел  в  Москву  в  роли  президента

Соединенных  Штатов,  и  это  стало  огромным  событием  для  Брежнева.  Впрочем,  для

американцев тоже. Отношения двух стран шли от кризиса к кризису.

В 1970 году руководитель аппарата Белого дома и будущий государственный секретарь

Александр  Хейг  приехал  к  Добрынину  в  здание  советского  посольства  на  Шестнадцатой

улице  в  Вашингтоне.  Они  уединились  в  кабинете  посла,  окна  которого  из  соображений

безопасности  всегда  были  наглухо  закрыты  ставнями.  Хейг  угрожающим  тоном  изложил

суть президентского поручения.

Американская  разведка  обнаружила,  что  Советский  Союз  строит  в  Сьенфуэгосе,  на

южном  побережье  Кубы,  базу  для  атомных  подводных  лодок.  Появление  на  острове

советских  подлодок  с  ядерным  оружием  было  бы  нарушением  договоренностей, достигнутых  Кеннеди  и  Хрущевым.  Хейг  от  имени  президента  Никсона  предъявил

ультиматум: строительство должно быть прекращено. Хейг, повысив голос, сказал:

– Либо вы сами ликвидируете базу в Сьенфуэгосе, либо мы это сделаем за вас.

Лицо Добрынина, обычно крайне любезное, потемнело от гнева. Ледяным тоном посол

произнес, что считает этот демарш неприемлемым. Но в Москве не хотели устраивать новый

ракетный  кризис,  поэтому  все  уладилось.  Через  некоторое  время  Добрынин  сказал  Хейгу, что Громыко поручил ему сообщить следующее:

– У  нас  нет  базы  подводных  лодок  на  Кубе,  и  мы  не  создаем  там  военно-морских

сооружений. Мы будем строго придерживаться договоренности 1962 года.

Советские подводные лодки продолжали время от времени заходить на Кубу, но база, как таковая, не создавалась…

33

Визиту  Никсона  в  Москву  придавалось  большое  значение.  Протокольные  вопросы

обсуждали на заседании политбюро, вспоминал Черняев. Брежнев озабоченно говорил:

– Никсон  в  Китае  ходил  по  Великой  китайской  стене  с  мадам.  А  у  нас  всюду  мадам

будет  ходить  одна.  А  вместе  –  только  на  «Лебединое  озеро».  Удобно  ли?  Не  надо  селить

сопровождающих Никсона в гостинице. Там за ними Андропову не уследить. Надо их всех –

в  особняки  на  Ленинские  горы.  Заодно  и  контактов  будет  меньше.  Встреча  на  аэродроме.

Обычно у нас машут флажками и кричат: «Дружба!» Сейчас это не пойдет. Но надо, чтобы

не  молчали  совсем.  Надо  пятерых-шестерых  ребят  подготовить,  чтобы  что-нибудь

по-английски сказали президенту, пожелали, скажем, успеха в переговорах…

Подгорный  предложил  показать  Никсону  оркестр  народных  инструментов  имени

Николая  Петровича  Осипова  и  ансамбль  песни  и  пляски  имени  Александра  Васильевича

Александрова.

Брежнев отмахнулся:

– Это не то, чем мы можем блеснуть.

Секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов посоветовал сводить в Алмазный фонд.

– Не то! Мы с Николаем (Подгорным) видели в Иране такой фонд, что наш на его фоне

просто жалкий.

Подгорный предложил представить Никсону дипломатический корпус не в аэропорту, а позже в Кремле. И эта идея не понравилась Брежневу.

– Голо  будет  на  аэродроме.  И  вообще,  не  надо  походить  на  китайцев.  Вон  Чжоу

Эньлай:  пришел  в  своих  широких  штанах,  угрюмый  и  повел  Никсона  внутрь  аэровокзала.

Это не годится. Мы – культурные люди…

Переговоры  с  Никсоном  шли  непросто.  Советские  руководители  затеяли  разговор  о

войне  во  Вьетнаме  –  им  нужно  было  произвести  впечатление  на  своих,  оправдаться  перед

ЦК,  показать,  что  они  заняли  принципиальную  позицию.  Причем  разговор  шел  на

повышенных тонах. Подгорный говорил:

– Вы же убийцы, на ваших руках кровь стариков, женщин и детей. Когда вы, наконец, прекратите эту бессмысленную войну?

Но,  закончив  эту  тему,  тут  же  сменили  тон  и,  как  ни  в  чем  не  бывало,  вместе  с

делегацией отправились ужинать, где все крепко выпили. Американский президент с трудом

встал из-за стола.

В разговоре с глазу на глаз Леонид Ильич сказал Никсону, что хотел бы установить с

ним  личные,  доверительные  отношения,  рассказывал  Виктор  Суходрев.  Этому,  сказал

Брежнев,  его  учил один из представителей старой гвардии большевиков. Никсону  Брежнев

не  пояснил,  кого  он  имел  в  виду,  а  Суходреву  сказал:  это  был  Молотов…  Переговоры

Брежнев  вел  без  Громыко,  сам  был  еще  в  хорошей  физической  форме.  Никсон  пригласил

Брежнева совершить ответный визит.

Брежнева  накануне  поездки  в  Соединенные  Штаты  терзали  те  же  волнения,  что  и

Хрущева. Брежнев тоже больше всего беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой

цитадели капитализма?

Бывший  член  политбюро  Виталий  Иванович  Воротников  вспоминал,  как  на  пленуме

ЦК  Брежнев  выступил  с  докладом  «О  международном  положении  и  внешней  политике

КПСС».  Это  было  перед  поездкой  на  переговоры  с  Никсоном.  Брежневу  нужна  была

поддержка, и он ее получил. Министр обороны маршал Андрей Антонович Гречко произнес

весомую фразу:

– Леонид Ильич, в своей трудной и ответственной работе помни, что мы с тобой, что

ты опираешься на плечи народа, нашей партии и Советской Армии!

Как  и  Хрущев,  Брежнев,  побывав  в  Америке,  весьма  впечатлился.  Брежнев  хотел

создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и

Советским  Союзом.  Тем  более,  что  встречали  его  доброжелательно,  подарили  «линкольн».

Правительство  США  не  располагало  средствами  для  покупки  такой  дорогой  машины, попросили нескольких бизнесменов скинуться, чтобы укрепить отношения с Россией.

34

Брежнев в Америке вел себя уверенно и свободно. Поскольку жену он с собой не брал, то  два  дня  с  ним  провела  стюардесса  его  личного  самолета.  Брежнев  даже  представил  ее

президенту Никсону, тот и бровью не повел, только вежливо улыбнулся.

Во время ужина с Никсоном, на котором больше никого не было и во время которого

была  выпита  заботливо  припасенная  американским  президентом  бутылка  «Столичной», Брежнев жаловался на то, как трудно ему в вопросах разоружения и установления хороших

отношений  с  Соединенными  Штатами  убеждать  коллег  по  руководству  –  особенно

Подгорного и Косыгина. Это могло рассматриваться не только как проявление искренности, желание объяснить ситуацию в Кремле, но и как своего рода игра: я-то обеими руками «за», но не я один решаю…

После  визита  Никсона  и  ответной  поездки  в  США  Брежнев  стал  считать  себя

человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати

писали  о  нем  как  о  миротворце,  о  крупном  политическом  деятеле.  И  он  действительно

кое-что поменял в политике, например, сократил военную помощь Вьетнаму и Египту.

Члены  политбюро  воспринимали  разрядку  просто  как  хитрый  шаг  в  борьбе  с

империализмом,  а  Брежнев  впечатлялся  после  поездок  за  границу  и  встреч  с  крупными

мировыми политиками. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение  –

советники и помощники. Его первая настоящая поездка на Запад состоялась во Францию в

1971  году.  Он  серьезно  готовился,  отверг  подготовленные  в  МИД  тексты  речей,  требовал

найти человеческие слова, говорил:

– Вот мы на фронте мечтали о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать

в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и

повсюду, – все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот как-то ярко написать про это.

И не просто написать и сказать, а сделать…

Брежнев все-таки заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений.

Помощник  генерального  секретаря  по  международным  делам  Александр  Михайлович

Александров-Агентов  описывал,  как  Брежнев  собрал  у  себя  в  ЦК  на  Старой  площади

руководителей  вооруженных  сил  и  оборонной  промышленности.  Обсуждался  проект

договора  с  американцами.  Военные  наотрез  отказывались  идти  на  уступки  американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев

не выдержал:

– Ну,  хорошо,  мы  не  пойдем  ни  на  какие  уступки,  и  соглашения  не  будет.  Гонка

ядерных  вооружений  продолжится.  Вы  можете  мне,  как  главнокомандующему

вооруженными  силами  страны,  дать  здесь  твердую  гарантию,  что  мы  непременно  обгоним

Соединенные  Штаты  и  соотношение  сил  между  нами  станет  более  выгодным  для  нас,  чем

оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

– Так в чем тогда дело? – с напором сказал Брежнев. – Почему мы должны продолжать

истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев  был  главным  мотором  Совещания  по  безопасности  и  сотрудничеству  в

Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет.

Для  Советского  Союза  главное  заключалось  в  признании  послевоенных  границ.  Для

остального мира – в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам

шли  два  года.  Прочитав  проект  Заключительного  акта,  члены  политбюро  заявляли,  что

подписывать такое нельзя – Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но  Громыко  знал,  что  Брежнев  мечтает  поехать  на  эту  конференцию,  и  покривил

душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

– Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев  получил  возможность  поехать  в  Хельсинки  и  подписать  исторический

документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Во  время  поездки  в  ФРГ  Брежневу  предстояло  посетить  Гамбург.  У  него  на  груди

висело  огромное  количество  Золотых  Звезд,  вызывавших  изумление  у  западных  немцев.

35

Посол Фалин попытался убедить его хотя бы на время расстаться с наградами:

– Леонид Ильич, гамбуржцы народ своеобразный. Они орденов не жалуют. Не сочтете

ли вы целесообразным принять во внимание эту традицию?

Брежнев спросил мнение Андрея Андреевича. Министр буркнул:

– У  них  свои  традиции,  у  нас  свои.  Чего  тебе,  Леонид,  стесняться  показывать  свои

честно заслуженные награды?

Леонид Ильич не забывал верного соратника. Громыко получил семь орденов Ленина, на  один  больше,  чем  было  у  Вышинского.  В  1969  году,  к  шестидесятилетию,  Брежнев  дал

ему Золотую звезду Героя Социалистического Труда. К семидесятилетию Громыко получил

вторую звезду.

Но  позитивный импульс  зарубежных  визитов  генерального  секретаря  быстро  затухал.

Другие  члены  политбюро,  менее  открытые,  чем  Хрущев,  или  менее  сентиментальные,  чем

Брежнев,  да  и  вся  критическая  масса  партийного  аппарата  все  равно  воспринимали

Соединенные  Штаты  как  врага.  Перед  XXV  съездом  в  Завидове,  где  Брежневу  готовили

отчетный доклад, Леонид Ильич вдруг вспомнил Карибский кризис:

– Никита хотел надуть американцев. Кричал на президиуме ЦК: «Мы попадем ракетой

в муху в Вашингтоне!» И этот дурак Фрол Козлов ему вторил: «Мы держим пистолет у виска

американцев!»  А  что  получилось?  Позор!  И  чуть  в  ядерной  войне  не  оказались.  Сколько

пришлось  потом  трудов  положить,  чтобы  поверили,  что  мы  действительно  хотим  мира.  Я

искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Однако не всем эта линия нравится. Не все

согласны.

Помощник генерального секретаря Александров-Агентов возразил:

– Ну что вы, Леонид Ильич. Население страны двести пятьдесят миллионов, среди них

могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?

Брежнев отмахнулся:

– Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то

среди  двухсот  пятидесяти  миллионов,  а  в  Кремле.  Они  не  какие-нибудь  пропагандисты  из

обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что

происходило за границами Советского Союза. Анатолий Добрынин вспоминает беседу с ним

один  на  один  осенью  1976  года,  когда  в  США  в  разгаре  была  предвыборная  кампания.

Брежнев  искренне  удивлялся,  почему  Джеральд  Форд  не  сделал  знаменем  своей  кампании

«борьбу за мир», что повело бы за ним «всех честных американцев».

Добрынин  пытался  объяснить  ему  настроения  американцев,  но  успеха  не  имел.

Брежнев  оставался  в  плену  идеологических  догм.  Он  хотел  улучшения  отношений  с

Америкой,  завидовал  ее  успехам,  но  верил,  что  рано  или  поздно  социализм  победит  в

соревновании с капитализмом.

Шпионы или дипломаты? 

В  1970  году  в  Федеративной  Республике  Германии  к  власти  пришло  правительство, сформированное  социал-демократами  и  свободными  демократами.  Правые,  христианские

демократы, потеряли власть впервые за все послевоенное время.

Новое  правительство  возглавил  социал-демократ  Вилли  Брандт.  В  отличие  от  своих

предшественников  на  посту  канцлера  Брандт  был  известным  антифашистом.  Он  бежал  из

нацистской  Германии  и  провел  войну  в  эмиграции,  в  Норвегии.  У  Вилли  Брандта  была

чудесная,  обаятельная  улыбка.  Говорят,  что  глаза  –  зеркало  души.  Это  в  полной  мере

относилось  к  Вилли  Брандту.  Он  всю  жизнь  провел  в  политике  и  тем  не  менее  остался

порядочным,  открытым  человеком,  которому  был  чужд  цинизм.  Он  даже  сохранил  в  себе

некий идеализм.

В тридцатые годы юного социал-демократа Брандта искало гестапо, чтобы отправить в

концлагерь.  После  войны  немецкие  неонацисты  требовали  поставить  его  к  стенке.

36

Германские  националисты  называли  канцлера  предателем  национальных  интересов.  И

советские газеты поначалу именовали Брандта социал-предателем.

Брандт  сделал  то,  чего  не  хотели  делать  его  предшественники.  Он  поехал  в  Польшу, чтобы подвести черту под Второй мировой войной. Брандт признал новые границы Польши

и  отказался  от  претензий  Германии  на  территории  восточнее  линии  Одер-Нейссе.  Брандт

признал  существование  второго  немецкого  государства  –  Германской  Демократической

Республики.  Это  привело  к  разрядке  напряженности  на  Европейском  континенте.  Вот

поэтому в 1971 году он был удостоен Нобелевской премии мира.

Люди  в  разных  странах  были  потрясены,  когда  во  время  визита  в  Варшаву  Вилли

Брандт  вдруг  опустился  на  колени  перед  памятником  варшавскому  гетто.  Это  не  был

запланированный  жест.  Это  было  движение  души.  «Перед  пропастью  немецкой  истории  и

под тяжестью памяти о миллионах убитых я сделал то, что делают люди, когда им не хватает

слов», – напишет он потом. Ему лично незачем было извиняться. Брандт сделал это за тех, кто должен был извиниться, но не захотел.

И такие же люди окружали его. В первом правительстве, которое Брандт сформировал, министром  иностранных  дел  и  вице-канцлером  стал  Вальтер  Шеель.  Позднее  его  выберут

президентом  Западной  Германии.  Шеель  с  женой  взяли  на  воспитание  нескольких  детей  с

темным  цветом  кожи  из  разных  стран.  Он  хотел  доказать,  что  для  человека  с  нормальной

психикой  и  нормальным  взглядом  на  мир  люди  не  делятся  по  этническому  или  расовому

принципу.

По  некоторым  признакам  можно  было  понять,  что  Брандт  намерен  улучшить

отношения с Советским Союзом. Он написал письмо своему формальному партнеру – главе

Советского  правительства  Косыгину.  Брандт  в  дипломатичной  форме  намекнул,  что  хотел

бы  установить  контакты  с  Москвой.  А  дальше  начинается  самое  интересное.  После

перестройки  бывшие  офицеры  советской  внешней  разведки  раскрыли  тайную  сторону

восточной  политики.  Главный  рассказчик  –  бывший  генерал-майор  КГБ  Вячеслав

Ервандович  Кеворков,  написавший  книгу  под  названием  «Тайный  канал.  Москва,  КГБ  и

восточная политика Бонна».

Генерал  Кеворков  –  человек  известный  в  журналистской  Москве.  Он  долгие  годы

работал  во  втором  главном  управлении  КГБ  (контрразведка),  руководил  отделом,  который

следил  за  работой  иностранных  корреспондентов  в  Советском  Союзе.  Человек  живой, контактный, он находился в добрых отношениях со многими пишущими людьми. Например, дружил с писателем Юлианом Семеновичем Семеновым. Семенов даже вывел его в романе

«ТАСС уполномочен заявить» в качестве одного из героев. Генерал Славин – и в книге, и в

фильме,  поставленном  по  роману, –  это  и  есть  Слава,  Вячеслав  Кеворков.

Супермужественный и мудрый человек.

Кеворков  жил  в  писательском  поселке  в  подмосковном  Переделкине,  где  купил

половину  дачи.  Вторая  половина  дачи  принадлежала  фотокорреспонденту  Юрию

Дмитриевичу Королеву, который в Великую Отечественную добровольцем ушел на фронт, а

в  1994  году  был  ограблен  и  убит  как  раз  на  пути  в  Переделкино.  Неподалеку  от  дачи

Кеворкова жил еще один его друг – сотрудник разведки Валерий Вадимович Леднев со своей

женой, которая играла в Театре сатиры и в знаменитом телевизионном «Кабачке 13 стульев».

Леднев работал под журналистским прикрытием. Он был редактором международного

отдела  газеты  «Советская  культура».  Газета  не  принадлежала  к  числу  ведущих, международный отдел не был в газете главным, и его несведущие коллеги удивлялись, как

Ледневу  удается  постоянно  ездить  в  Западную  Германию,  что  было  по  тем  временам

большой редкостью. Леднев и Кеворков ездили в ФРГ по делам разведки.

По  словам  генерала  Кеворкова,  председатель  КГБ  Юрий  Андропов  сразу  же  после

прихода  Вилли  Брандта  к  власти  приказал  своим  чекистам  установить  с  Бонном  тайный

канал  связи.  С  немецкой  стороны  партнером  стал  ближайший  сотрудник  Вилли  Брандта, статс-секретарь в ведомстве федерального канцлера Эгон Бар.

Еще  до  прихода  социал-демократов  к  власти,  летом  1963  года,  Эгон  Бар  выступал  в

37

Евангелической академии в Тутцинге. Он говорил об «изменении посредством сближения», эта идея – Wandel durch Annaeherung (перемены через контакты) ляжет в основу восточной

политики правительства ФРГ. Там же Вилли Брандт сказал: «Решение германского вопроса

возможно только вместе с Советским Союзом, а не в конфронтации с ним».

С  московской  стороны  связными  были  Вячеслав  Кеворков  и  Валерий  Леднев.  В

принципе  ничего  особенного  в  этом  нет.  Иногда  политикам  не  нравится  протокольное

общение через чопорных и медлительных дипломатов, они хотят  ускорить дело, напрямую

связаться  друг  с  другом,  и  тогда  они  обращаются  за  помощью  к  разведчикам.  По  словам

Кеворкова,  всю  работу  по  сближению  Советского  Союза  и  Западной  Германии  выполнил

КГБ.  Министерство  иностранных  дел  и  главный  советский  дипломат  Громыко  только

мешали разведчикам.

Но  советские  дипломаты,  которые  ведали  отношениями  с  Западной  Германией, иронически  воспринимают  сенсационные  признания  бывших  разведчиков.  Дипломаты

говорят,  что  вся  работа  по  установлению  отношений  с  Вилли  Брандтом,  по  подготовке

договора  с  ФРГ  была  проделана  все-таки  не  разведчиками,  а  сотрудниками  Министерства

иностранных  дел.  Громыко  сам  пятнадцать  раз  встречался  с  внешнеполитическим

советником  Брандта  Эгоном  Баром  и  столько  же  раз  с  министром  иностранных  дел

Вальтером Шеелем.

Эгон  Бар  позднее  рассказывал,  как  Громыко  знакомился  с  Вилли  Брандтом  –  тот

служил  еще  министром  иностранных  дел,  но  уже  было  ясно,  что  он  может  возглавить

правительство.  Встреча  произошла  в  Нью-Йорке  во  время  сессии  Генеральной  Ассамблеи

ООН.  Корреспондент  немецкого  информационного  агентства  передал  Бару  записку

следующего содержания: «Советский пресс-атташе сообщил мне, что, если господин Брандт

пожелает побеседовать с господином Громыко, ответ будет положительным».

Это  был  характерный  ход.  Пожелание  более  значимого  лица  встретиться  и

«прощупать» нового заметного политика надлежало трансформировать в просьбу лица менее

значимого  принять  его.  «Я  проникся  симпатией  к  человеку,  который,  казалось,  всегда

находился на службе, – писал Эгон Бар о Громыко. – Работа загораживала человека. Будучи

мастером своего дела, он, конечно, мог позволить себе – пусть и сухо, но поболтать, однако

не любил этих «мелких разговоров».

Сам  канцлер  говорил,  что  «нашел  Громыко  более  приятным  собеседником,  чем

представлял его себе по рассказам об этаком язвительном «Господине «Нет». Он производил

впечатление  корректного  и  невозмутимого  человека,  сдержанного  на  приятный

англосаксонский манер».

Вилли  Брандт  поставил  на  карту  свою  политическую  карьеру  ради  того,  чтобы

установить  новые  отношения  между  немцами  и  русскими,  между  немцами  и  славянами, между  немцами  и  Восточной  Европой.  Несмотря  на  проклятия  многих  своих

соотечественников,  он  приехал  в  Москву,  чтобы  в  письменной  форме  подтвердить:  итоги

войны неизменны, и немцы не будут претендовать на территории, которых они лишились в

1945 году. 12 августа 1970 года Вилли Брандт подписал с Косыгиным Московский договор.

ФРГ и Советский Союз признали нерушимость послевоенных границ и договорились решать

спорные  вопросы  только  мирным  путем.  Послевоенная  Европа  жила  в  страхе  перед

советскими танками. Московский договор, подписанный Брандтом, успокоил европейцев. И

Москва  убедилась  в  том,  что  Федеративная  Республика  не  готовится  к  военному  реваншу.

Восточная политика Брандта сделала жизнь в Европе более спокойной и разумной.

Но на советских людей договор с немцами произвел поначалу пугающее впечатление.

Брежнев  полушутя  позвонил  главному  мидовскому  германисту  Валентину  Михайловичу

Фалину:

– Ты  что  натворил?  Звонят  секретари  обкомов.  На  Смоленщине,  в  Белоруссии  и

Предуралье  население  расхватывает  соль,  мыло  и  спички:  «С  немцами  договор  подписали.

Значит – скоро война».

Судьба  Московского  договора  зависела  от  депутатов  бундестага.  Могли  его  и  не

38

ратифицировать. Это был бы провал для Брандта, но еще больший провал для Брежнева. Ему

могли бы сказать – а мы тебе говорили, что с этими реваншистами нельзя иметь дело».

Многие  партийные  чиновники  выступали  против  сближения  с  западными  немцами, хотя  боялись  высказывать  это  публично.  Первый  секретарь  ЦК  Компартии  Украины  Петр

Шелест записал в дневнике: «В «Литературной газете» появился снимок: Брежнев, Брандт и

его  супруга  стоят  под  руку,  улыбаются.  Кому  это  нужно,  неужели  мы  такие  «друзья  и

приятели», чтобы это так рекламировать в нашей печати?»

А  в  Западной  Германии  сплотились  силы,  которые  пытались  торпедировать  договор.

Весной  1972  года  Москва  замерла  в  ожидании:  удастся  ли  Брандту  добиться  в  бундестаге

ратификации Московского договора – у социал-демократов не хватало голосов.

Генерал Кеворков пишет, что получил в резидентуре советской разведки чемоданчик с

большой  суммой  в  немецких  марках  с  заданием  передать  деньги  Эгону  Бару  для  подкупа

депутатов  от  оппозиции.  Кеворков  пишет,  что  передать  деньги  ему  не  удалось,  и  он  отвез

чемоданчик назад в резидентуру.

Но  один  депутат  от  оппозиции  все-таки  проголосовал  за  Московский  договор.

Утверждают, что он действительно был подкуплен. Впрочем, у депутата могли быть и иные

мотивы.  Для  Западной  Европы  разрядка  стала  возможностью  выбраться  из-под

доминирования  великих  держав.  «Восточную  политику»  Брандта  поддержал  такой

консервативный  политик,  как  глава  баварского  правительства  Франц  Йозеф  Штраус.  Сын

мясника,  он  не  стеснялся  в  выражениях  и  однажды  сказал:  «По  мне  лучше  задница

Эйзенхауэра,  чем  лицо  Сталина».  Но  Штраус  искал  пути  для  восстановления  отношений

между двумя Германиями, которые не признавали друг друга.

От исхода голосования в Бонне многое зависело. Оно происходило накануне пленума

ЦК  КПСС  по  международным  делам,  и  Брежнев  понимал,  что  если  немцы  отвергнут

договор,  то  кто-нибудь  на  пленуме  скажет:  зачем  нам  нужна  эта  разрядка,  если

империалисты нас обманывают на каждом шагу? И все усилия Брежнева и Громыко пойдут

насмарку…

По  страшной  иронии  судьбы  политическую  карьеру  Вилли  Брандта  сломали  те,  кто

был  ему  столь  многим  обязан.  Он  вынужден  был  уйти  в  отставку  с  поста  канцлера,  когда

выяснилось, что его личный референт Гюнтер Гийом работал на разведку ГДР. Разведчики

любят  рассказывать  о  всемогуществе  своей  организации  и  о  тех  благих  делах,  которые

совершает  разведка.  Но  любопытно,  что  о  подвигах  разведки  повествуют  только  сами

разведчики.

Как показывает мировой опыт, разведка может быть лишь вспомогательным средством

дипломатии,  и  не  более  того.  А  иногда,  как  в  случае  с  Брандтом,  самые  большие  успехи

разведки наносят ущерб государству.

Когда  Вилли  Брандт  зачитывал  в  бундестаге  заявление  об  уходе  в  отставку  –  из-за

истории со шпионом Гийомом, Эгон Бар заплакал. Он плакал, не стесняясь окружающих и

фотокорресподентов. Он сожалел не о том, что и ему придется покинуть правительство. Он

сожалел о том, что из  активной политики  уходит Вилли Брандт  – человек, рожденный для

того, чтобы находиться на посту канцлера.

После  ухода  Брандта  восточные  немцы  неофициально  извинились  перед  ним:  это  не

мы,  а  русские  заставляли  держать  возле  вас  агента.  Москва  тоже  нашла  способ  выразить

сожаление:  мы  бы  никогда  такого  не  сделали,  это  все  восточные  немцы.  Брандта  эти

извинения очень веселили. Новым канцлером стал Гельмут Шмидт, занявший более жесткую

позицию в отношении ГДР и СССР.

Упадок разрядки 

В ноябре 1974 года американский президент Джеральд Форд прилетел во Владивосток, чтобы встретиться с Брежневым.

«По  обочинам  дороги, –  вспоминал  будущий  член-корреспондент  Академии  наук

39

Игорь Иванов, – солдаты в спешке крушили ветхие, покосившиеся заборы и втыкали в снег

свежесрубленные  елки,  имитируя  потмекинское  благоустройство  в  честь  американских

гостей.  Правда,  в  итоге  американский  президент  поехал  в  город  другой  дорогой  –  не  с

гражданского, а с военно-морского аэродрома, и на этом пути его ждал сюрприз.

На платформе конечной станции маршрута Форда под названием  «Океанская» висело

бодрое объявление, что именно сегодня в  ее  окрестностях состоятся краевые соревнования

по ориентированию.

– Отменят – безапелляционно изрек я.

Михаил  Абрамович  Мильштейн  из  Института  США  и  Канады  засомневался.  И

оказался  прав.  Во  всеобщей  горячке  подготовки  встречи  на  высшем  уровне  соревнования

отменить  забыли,  и  буквально  через  час  после  расположения  гостей  на правительственных

дачах:  Брежнева  –  у  первого  секретаря  Приморского  обкома,  а  Форда  –  у  командующего

Тихоокеанским  флотом,  по  лесу  вокруг  них  вдруг  забегали  спортивного  вида  люди  с

компасами в руках, которых дружно ловила и наша, и американская охрана».

Во время встречи возникло более серьезное осложнение. Все документы, связанные с

ограничением  стратегических  вооружений,  были  заранее  согласованы.  Но  Джеральд  Форд

внезапно  попросил  кое-что  поменять.  По  мнению  советских  экспертов,  это  изменение, выгодное  американцам,  вполне  можно  было  принять.  Во  всяком  случае,  из-за  него  не

следовало отказываться от подписания столь важных документов.

Но Брежнев не хотел принимать единоличное решение и в соответствии с партийными

традициями  запросил  мнение  политбюро.  Тем  более,  что  встрече  с  Фордом  и  без  того

предшествовала бурная дискуссия в Москве. Военные доказывали, что нельзя подписывать

договор,  если  в  нем  не  учтены  американские  средства  передового  базирования  –  ракеты  и

самолеты  на  базах  вокруг  СССР.  Это  оружие  первого  удара,  учитывая  их  близость  к

советской территории.

Министр обороны Гречко грозно заявил, что, если подобный договор будет заключен, то  военные  снимают  с  себя  ответственность  за  безопасность  страны.  Брежнев  возмутился: как  это  Гречко  смеет  обвинять  генерального  секретаря  в  забвении  интересов  Родины?

Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Брежнев ему зло ответил:

– Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.

Предварительную  схватку  Брежнев  выиграл.  Но  теперь,  когда  он  был  уже  во

Владивостоке,  возникло  новое  затруднение.  Старшим  в  Москве  оставался  Подгорный.  Он

через  два  часа  перезвонил  Брежневу  и  сказал,  что  предложение  американцев  совершенно

неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время

поднажать на Вашингтон. Леонид Ильич повесил трубку и пошел советоваться с Громыко.

Генеральный  секретарь  пребывал  в  нерешительности.  Он  не  хотел  срывать  встречу  с

Фордом, но и не мог идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Громыко

очень  твердо  высказался  против  переноса  встречи,  считая,  что  это  нанесет  ущерб

советско-американским  отношениям,  да  и  заморозит  переговоры  по  стратегическим

вооружениям.

Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а

потом  еще  раз  позвонил  Подгорному.  Но  тот  стоял  на  своем,  да  еще  и  позвал  к  аппарату

министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.

Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:

– Хорошо,  раз  вы  настаиваете,  тогда  я  сейчас  объявлю  Форду,  что  встреча

прекращается,  а  сам  возвращаюсь  в  Москву.  Соберем  политбюро,  я  там  вместе  с  Громыко

выступлю, и пусть нас рассудят.

Николай  Викторович  испугался  и  пошел  на  попятную.  Он  сразу  сказал,  что  ему, Брежневу, там на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае

поддержит  его  решение.  Брежнев  вновь  настоял  на  своем,  но  все  эти  споры  ему  дорого

обошлись – во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга.

А  после  встречи  с  Фордом  произошло  уже  серьезное  нарушение  мозгового

40

кровообращения. Брежнев заметно сдал. Глаза  у него стали злые и  подозрительные, пишет

Валентин  Фалин,  пропал  юмор.  Леонид  Ильич  не  мог  запомнить  важные  детали  и  на

переговорах  иной  раз  начинал  импровизировать.  Поэтому  установилась  такая  практика.

Брежнев зачитывал подготовленные заявления, а потом уже Громыко вел дискуссию.

Чем  дальше,  тем  меньше  Брежнев  был  способен  вести  серьезные  переговоры, вспоминал  Виктор  Суходрев.  Он  зачитывал  подготовленный  текст,  не  очень  интересуясь

ответами иностранных партнеров. А сами переговоры передоверял Громыко, говоря:

– Ну, Андрей, включайся.

И тот вел диалог.

Брежнев  переживал  из-за  того,  что  у  него  возникли  проблемы  с  речью.  После

переговоров говорил Громыко:

– Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…

Громыко был начеку и начинал успокаивать генерального:

– Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить, ни прибавить…

Посол  Владимир  Петрович  Ступишин  вспоминал,  как  в  1979  году  в  Москву  приехал

президент  Франции  Валери  Жискар  д’Эстэн.  Зная  брежневские  пристрастия,  привез  ему  в

подарок  два  автомобиля  типа  «джип».  На  переговорах  Брежнев  зачитывал  все  по  бумаге  и

периодически осведомлялся у своих соседей Косыгина и Громыко:

– Ну что, Алексей, хорошо я читаю?

– Хорошо, хорошо, Леонид Ильич.

– Ну что, Андрей, хорошо я читаю?

– Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.

Только  однажды  Брежнев  вдруг  поднял  голову  и  неожиданно  сказал  французскому

президенту:

– Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении. Так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.

Валери  Жискар  д’Эстэн  оторопел,  но  быстро  нашелся,  и  переговоры  вернулись  в

прежнее, размеренное русло.

Брежнев  все  больше  полагался  на  своего  министра.  Когда  посол  в  ФРГ  Фалин, разговаривая с Брежневым, что-то предлагал, тот всегда спрашивал:

– А что думает Громыко?

Фалин говорил:

– Министр,  разумеется,  в  курсе.  Но  министр  не  принимает  к  рассмотрению  точек

зрения, не совпадающих с его собственной.

На это Брежнев обыкновенно отвечал:

– Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.

«Не поеду в Японию!» 

В  апреле  1973  года  Громыко  был  избран  членом  политбюро  (вместе  с  министром

обороны  Гречко  и  председателем  КГБ  Андроповым).  До  избрания  в  политбюро  Андрей

Андреевич  выступал  в  роли  самого  важного,  но  подсобного  внешнеполитического

работника.  Теперь  он  постепенно  становился  чуть  ли  не  единоличным  творцом  внешней

политики.

Министр иностранных дел почувствовал себя почти непререкаемым авторитетом и был

вполне доволен своей деятельностью. Выступая перед аппаратом министерства, он говорил:

– Смотрите, товарищи, не так давно мы были вынуждены прикидывать на политбюро, прежде  чем  предпринимать  какой-либо  внешнеполитический  шаг,  какова  будет  реакция

США,  что  сделает  Франция  и  так  далее.  Эти  времена  закончились.  Если  мы  считаем,  что

что-либо  надо  обязательно  сделать  в  интересах  Советского  Союза,  мы  это  делаем.  Что  бы

они ни кричали, соотношение сил таково, что пошевелиться они больше уже не смеют. Мы

стали действительно великой державой…

41

Во  внешнеполитических  делах  последнее  слово  оставалось  за  Громыко.  Он  уступал, только  если  возражали  военные.  С  министром  обороны  Гречко  и  сменившим  его  на  этом

посту  Устиновым  он  не  спорил.  По  словам  академика  Георгия  Аркадьевича  Арбатова, Дмитрий  Федорович  Устинов  был  влиятельным,  сильным  человеком  как  по  характеру

(напористость, даже наглость со всеми, кто был ниже), так и в силу того, что за ним стоял

военно-промышленный комплекс.

Громыко,  сам  человек  напористый,  перед  ним  почти  панически  робел.  Он  по-своему

помогал  Устинову,  когда  рассказывал  о  происках  американского  империализма.  После

Андрея Андреевича слово брал министр обороны и говорил, сколько ему еще нужно оружия, чтобы противостоять американцам. Военные хотели иметь столько же, сколько есть у США, плюс  еще  сколько-то,  чтобы  иметь  возможность  воевать  сразу  по  всем  азимутам.  Это  и

подорвало страну.

В то же время Громыко желал хороших отношений с Соединенными Штатами, хотя и

говорил своему сыну:

– Америка  –  это  такая  страна,  где  все  время  ждешь,  что  они  еще  выкинут,  чтобы

насолить нам и нашим союзникам.

Громыко помнил о том, что США и СССР были союзниками во время войны. То был

звездный час отношений между двумя странами и его молодость. Громыко по-своему любил

Америку,  считал  себя  знатоком  Америки.  При  этом  полагал,  что  Запад  может  начать

ядерную  войну  против  Советского  Союза  и  что  этому  надо  помешать.  Он  был  искренним

сторонником  политики  ограничения  и  сокращения  вооружений,  мирного  сосуществования.

При нем появилась разрядка, правда, при нем же она и зачахла.

Борьба  против  гонки  вооружений  начиналась  как  чистой  воды  пропаганда,  но  со

временем  стала  приносить  пользу.  А  ведь  первоначально  дипломаты  обслуживали

потребности  военных  –  пытались  затормозить  развитие  тех  видов  оружия,  которые  были

более совершенны у противника.

Уезжавшему в Вашингтон Добрынину позвонил Громыко:

– Анатолий Федорович, зайдите ко мне покалякать о вашей будущей работе.

Министр дал послу неожиданный совет:

– Я прошу вас иметь в виду, что у нас в политбюро нет постоянного единства взглядов

и мнений по советско-американским отношениям. К сожалению, большинство моих коллег

не  знают  Америку,  не  бывали  там,  не  понимают,  как  функционирует  американская

политическая система. Соответственно, они склоняются – в силу самой атмосферы холодной

войны – к конфронтационному мышлению и стремлению почти автоматически «дать отпор»

американцам.  Поэтому  послу  проще  докладывать  в  Москву  «сенсации»  по  поводу  козней

империалистов.  Это  легко  усваивается,  но  серьезно  мешает  планомерной  работе  МИД.

Смело  и  аргументировано  поддерживайте  все  то,  что  могло  бы  вести  нас  к  улучшению  и

развитию  отношений.  Надо  исподволь  закреплять  мысль  о  том,  что  не  только

противоборство,  но  и  сотрудничество  в  поисках  договоренностей  возможно  и

целесообразно…

Громыко  интересовали  только  Соединенные  Штаты,  крупные  европейские  страны  и

Организация  Объединенных  Наций.  Весь  остальной  мир  для  Громыко  практически  не

существовал.  Сердце  у  него  не  лежало  к  государствам  третьего  мира.  Он  не  считал  их

серьезными  партнерами.  В  Индию  его  всего  однажды  заставили  съездить.  И  то  чуть  не

силком.

– Он  считал,  что  третий  мир  –  это  одно  беспокойство, –  рассказывал  Анатолий

Добрынин. – Он сам мне это говорил.

Частично  такая  позиция  объяснялась  тем,  что  третьим  миром  и  социалистическими

странами  занимался  не  МИД,  а  ЦК  партии.  И  послами  туда  отправляли  не  дипломатов,  а

бывших партийных секретарей. Восток и арабский мир Громыко не интересовали, поэтому

он отдал эти регионы на откуп международному отделу ЦК, во главе которого многие годы

стоял  секретарь  ЦК  Борис  Николаевич  Пономарев  –  он  начинал  еще  в  Коминтерне.  Зато

42

министр  не  подпускал  людей  Пономарева  к  американским  и  европейским  делам.  Эта

конкуренция усугублялась дурными отношениями между Пономаревым и Громыко. Один из

бывших сотрудников международного отдела ЦК рассказал такой эпизод. Пономарев зашел

в  комнату,  где  предстояли  какие-то  переговоры,  увидел,  что  справа  от  председательского

места лежит папка Громыко. Пономарев отодвинул ее и положил свою, чтобы самому сесть

рядом с хозяином.

В  конце  декабря  1975  года  в  Завидове,  где  шла  работа  над  очередной  речью

генерального  секретаря,  приехал  Громыко.  Они  три  часа  беседовали  с  Брежневым.  Все

думали, что министр приехал поздравлять – на следующий день 19 февраля Леониду Ильичу

исполнялось шестьдесят девять лет. Но утром Брежнев за завтраком сказал:

– Вот  Громыко  отпросился  от  Японии.  Он  по  решению  политбюро  должен  ехать  в

начале января. Я согласился: конечно, неохота ему Новый год портить подготовкой, поездка

трудная. Да и смысла особого нет: они хотят островов, мы их не даем. Так что результатов

все равно никаких не будет. Ничего не изменится – поедет он или не поедет.

Помощник  Брежнева  по  международным  делам  Александров-Агентов  буквально

взорвался:

– Неправильно это, Леонид Ильич. Мы – серьезное государство? Мы должны держать

слово?  Или  нам  плевать?  Мы  четырежды  обещали,  японцы  уже  опубликовали  о  визите  в

газетах. Мы с их престижем должны считаться? Или мы совсем хотим отдать их китайцам?

Громыко, видите ли, Новый год не хочется портить. И решение политбюро для него ничто!

Приехал отпрашиваться! Неправильно вы поступили, Леонид Ильич!

Брежнев не ожидал атаки, вяло оправдывался:

– Он попросил, я согласился…

Александров-Агентов, человек сухой, но преданный делу, гнул свое:

– Вот и неправильно, что согласились. Американский госсекретарь Киссинджер в этом

году пять раз был в Японии. Тоже ведь  ничего, кажется, не изменилось. А наш Громыко в

Бельгию,  Италию,  во  Францию,  еще  куда-то  –  пожалуйста.  А  как  действительно  сложную

работу делать, ему «не хочется Новый год портить». Надо разговаривать с японцами. Пусть, как вы говорите, мы ничего не можем сейчас им дать. Но надо вести переговоры, показывать

свою  добрую  волю.  Это  крупнейшая  страна,  и  она  хочет  иметь  дело  с  нами.  Этим  стоит

дорожить, считаться с этим. В этом смысл дипломатии.

Александров-Агентов  был  профессиональным  дипломатом.  Начинал  в  годы  войны

сотрудником  советской  миссии  в  Швеции,  то  есть  под  руководством  Александры

Михайловны  Коллонтай.  Почти  полтора  десятка  лет  проработал  в  центральном  аппарате

Министерства  иностранных  дел,  пока  не  перешел  к  Леониду  Ильичу.  Другие  помощники

генерального  поддержали  Александрова.  Брежнев  пытался  перевести  разговор  на  другую

тему. Но не получилось. Он помрачнел, бросил салфетку:

– Хорошенький подарочек вы подготовили мне ко дню рождения!

Леонид Ильич ушел. Через час вернулся, посмотрел на Александрова:

– Целый час разговаривал с Громыко. Сказал ему, чтобы ехал в Японию.

Отсутствие  интереса  к  третьему  миру  стало,  возможно,  одной  из  причин  провала

советской  политики  на  Ближнем  Востоке.  После  шестидневной  войны  1967  года,  которая

закончилась  полной  победой  Израиля,  в  политбюро  решили  разорвать  отношения  с

еврейским государством. Арабские страны радостно приветствовали это решение. Тем более, что они стали получать советское оружие в удвоенном количестве.

Казалось, что Советский Союз приобрел себе на Арабском Востоке друзей на вечные

времена. Но вскоре выяснилось, что Советский Союз не в состоянии играть ключевую роль

на  Ближнем  Востоке,  потому  что  не  имеет  отношений  с  Израилем.  Роль  всем  нужного

посредника  досталась  Соединенным  Штатам.  Кончилось  это  тем,  что  Египет,  крупнейшее

арабское  государство,  выслал  советских  военных  советников,  повернулся  лицом  к

Соединенным Штатам и с их помощью заключил мир с Израилем.

В  Москве  понимали,  что  сами  поставили  себя  в  неудобное  положение.  В  1973  году

43

президент  Сирии  Хафез  Асад  за  четыре  дня  до  начала  войны  оповестил  советское

руководство:  он  ударит  по  Израилю,  они  с  «братом  Садатом»  все  обсудили  и  согласовали.

Брежнев ответил президенту Асаду, что тот идет на очень рискованный шаг и последствия

могут  быть  иные,  чем  ожидают  в  Сирии.  Тогда  Асад  распорядился  отстранить  советских

военных  специалистов,  чтобы  они  не  мешали.  Для  Сирии  октябрьская  война  вновь

закончилась на редкость неудачно. От полного разгрома ее спасло советское вмешательство.

После октябрьской войны Брежнев сказал Громыко:

– Будем  участвовать  в  переговорах,  и  надо  гарантировать  границы  Израиля.  И  в  свое

время установим дипломатические отношения с Израилем.

Министр заметил:

– Арабы обидятся. Шум будет.

Брежнев выругался:

– Пошли  они  к  е…  матери!  Мы  сколько  лет  им  предлагали  разумный  путь.  Нет,  они

хотели  повоевать.  Пожалуйста:  мы  дали  им  технику,  новейшую  –  какой  во  Вьетнаме  не

было.  Они  имели  двойное  превосходство  в  танках  и  авиации,  тройное  –  в  артиллерии,  а  в

противовоздушных  и  противотанковых  средствах  –  абсолютное  превосходство.  И  что?  Их

опять  раздолбали.  И  опять  они  драпали.  И  опять  вопили,  чтобы  мы  их  спасли. Садат  меня

дважды  среди  ночи  к  телефону  поднимал.  Требовал,  чтобы  я  послал  десант.  Мы  за  них

воевать не будем. И я затевать мировую войну из-за них тем более не собираюсь…

Но  политбюро  тан  и  не  решилось  столь  радикально  поменять  ближневосточную

политику, хотя арабские братья ни в грош не ставили советских политиков.

Государственный  секретарь  США  Генри  Киссинджер  рассказывает  в  мемуарах,  как  в

1974  году  он  с  помощью  «челночной  дипломатии»,  то  есть  перелетая  из  Дамаска  в

Иерусалим,  добился  соглашения  о  разъединении  сирийских  и  израильских  войск  на

Голанских  высотах.  В  день,  когда  Киссинджер  и  президент  Хафез  Асад  завершали  работу

над документом, в Дамаск прилетел Громыко.

«В  девять  часов  вечера  его  самолет  уже  был  над  Дамаском, –  не  без  удовольствия

вспоминает Киссинджер. – В это время у нас с Асадом был самый разгар работы. Начальник

штаба  ВВС  Сирии  заверил  меня,  что  все  уладит.  В  результате  самолет  Громыко  начал

описывать  круги  над  городом.  Когда  через  сорок  пять  минут  у  него  почти  кончилось

горючее,  я  милостиво  согласился,  чтобы  его  самолет  приземлился  при  условии,  что  его

поставят  подальше  от  моего  самолета.  Самолет  советского  министра  загнали  куда-то  в

дальний  темный  угол  аэродрома,  где  Громыко  приветствовал  заместитель  министра

иностранных  дел  Сирии,  так  как  все  вышестоящие  сирийские  руководители  были  заняты

переговорами со мной».

Считается,  что  внешнюю  политику  Советского  Союза  определяла  идеология.  Это  не

совсем  так.  В  Ираке  убивали  коммунистов,  а  Москва  молчала,  чтобы  не  ссориться  с

багдадскими  руководителями.  Аятолла  Хомейни,  придя  к  власти  в  Иране,  уничтожил

просоветскую партию Туде. Москва смолчала, чтобы не раздражать Хомейни.

Западные дипломаты много раз пытались обсудить с Громыко положение в Камбодже, где у власти находился Пол Пот и где кровь лилась рекой. Министр стереотипно отвечал:

– У нас нормальные отношения с этой страной, и мы не владеем никакой информацией, которая бы подтверждала ваши сведения.

Преследование  диссидентов  породило  волну  антисоветских  настроений.  Когда

Громыко появлялся на Западе, журналисты спрашивали его о процессах над диссидентами.

– Процессы?  Какие  процессы? –  переспрашивал  министр  иностранных  дел,  приложив

руку к уху.

Затем отвечал:

– Я не хочу обсуждать эти вещи.

Американский президент Джимми Картер, как человек очень совестливый, постоянно

говорил о том, что Советский Союз должен соблюдать права человека. Громыко не обращал

внимания  на  его  слова  и  переходил  к  большой  политике.  Однажды  во  время  беседы  с

44

Громыко  Картер  завел  речь  об  арестованном  в  Москве  физике  Анатолии  Щаранском, который добивался выезда в Израиль (где он станет министром). Его не только не отпустили, но и посадили как американского шпиона.

Громыко недоуменно переспросил президента:

– А кто это – Щаранский?

Картер обомлел и перевел разговор на другую тему. Присутствовавший при разговоре

посол  Добрынин  подумал:  как  ловко  министр  ушел  от  неприятного  разговора.  А  когда

разговор  закончился  и  они  сели  в  машину,  Громыко  недоуменно  спросил  Анатолия

Федоровича:

– А кто такой этот Щаранский?

Он  действительно  просто  не  желал  ничего  об  этом  знать  и  велел  помощникам

сообщения на правозащитные темы ему на стол не класть.

Искусство выжимания лимона 

Энергия,  редкая  работоспособность,  блестящая  память,  настойчивость  –  все  это

помогло  Громыко  стать  министром.  Но  как  дипломат  он  сформировался  под  влиянием

Молотова  и  Сталина.  От  Молотова  он  научился  догматизму  и  формализму,  нежеланию

понимать и учитывать точку зрения партнера по переговорам.

Громыко был актером, который  умело скрывал свои намерения и настроения. Лишь в

редчайших случаях чувства брали у него верх над разумом. Были люди, которые выводили

Громыко  из  себя.  Британский  министр  иностранных  дел  Джордж  Браун  попытался

установить с коллегой неформальные отношения и во время завтрака обратился к Громыко

самым непринужденным образом:

– Андрушка!

Громыко поправил его холодным тоном:

– Если  хотите  обратиться  ко  мне  неофициально  и  одновременно  вежливо,  то  надо

говорить Андрей Андреевич.

Тот,  ясное  дело,  не  осилил  имени-отчества.  Но  нелюбовь  Громыко  к  англичанину

усилилась,  все  попытки  британского  министра  наладить  отношения  пошли  насмарку.

Англичанам  вообще  трудно  приходилось  с  Громыко.  Британские  дипломаты  вспоминали, что советский министр мог часами вести бесплодные беседы.

Другой  британский  министр  Алек  Дуглас-Хьюм  даже  как-то  попытался  остановить

Громыко словами, что он прекрасно знает содержание последних передовиц «Правды», и нет

особого  смысла  тратить  драгоценное  время  на  их  пересказ.  Но  Громыко  продолжал

распространяться  о  миролюбивом  духе  советской  внешней  политики.  Дуглас-Хьюм

предложил  объявить  перерыв.  Потом  министры  встретились  вдвоем,  и  только тогда  беседа

приобрела более деловой характер.

Громыко высоко ценил подготовительную работу – подбор материалов к переговорам, считал, что это необходимо проделать самому, чтобы быть на высоте в момент переговоров.

Министр не чурался черновой работы, поэтому часто брал верх над менее подготовленным и

менее  опытным  дипломатом.  Он  не  допускал  импровизаций  в  дипломатии,  хотя

импровизация  –  это  необходимый  элемент  в  дипломатии.  Но  во  время  холодной  войны

импровизация была опасным делом.

Природа наградила его крепким здоровьем, что позволяло ему выдерживать огромные

нагрузки,  особенно  во  время  зарубежных  визитов.  В  дни  заседаний  сессии  Генеральной

Ассамблеи  ООН  он  в  день  проводил  несколько  встреч  с  министрами  иностранных  дел

разных государств и всегда был собран и готов к дискуссии.

Чувство долга у Громыко было колоссальное. Однажды во время выступления в ООН у

него  случился  обморок.  Министр  просто  перегрелся.  В  Нью-Йорке  было  жарко,  а  Андрей

Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще

не  было.  Охранники  буквально  унесли  его  из  зала  заседаний.  Министр  пришел  в  себя  и,

45

несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Ему устроили

овацию.

В один из январских дней 1977 года министр позвонил своему заместителю Владимиру

Семенову. Пожаловался:

– Во время церемонии под юпитерами стоял и думал, что выдержу. Но не выдержал и

потерял  сознание.  Обморок.  Товарищи  поддержали…  Врачи  сказали,  что надо  отдохнуть  в

Барвихе.  У  меня  переутомление  было.  Глотал  таблетки.  Я  люблю  работу,  но  со  сном  не

получается. Три года назад решил проявить характер: ни одной таблетки снотворного. И не

пил. Но, оказывается, это все-таки необходимо!

Через десять дней министр опять соединился с Семеновым.

«В мембране телефона усталый и чуть сбитый голос, – записал в дневнике Семенов. –

Сказал,  что  врачи  приказали  после  партконференции  в  МИД  сдать  кровь  и  уложили  в

больницу.  «Накануне  у  меня  был  приступ  стенокардии,  была  боль,  я  не  знал,  что  ее  надо

снимать и как, все терпел и вытерпел… Я думал: главное интеллект, а оказалось  – сильнее

то,  что  ниже  головы».  Он,  конечно,  болел,  и  очень.  «Переутомление».  А  в  сердце  холод  и

тоска.  Это  был  не  просто  душевный  разговор,  это  был  крик  души.  Дескать,  отшумела

шумная и буйная, а теперь койку береги. «Еще пару недель здесь подержат – ЭКГ получше, врачи даже повеселели, через неделю пускать будут гулять, а сейчас по комнате только».

Андрей Андреевич мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв.

Перед Громыко лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает Сухо-древ.

Он делал пометки синим карандашом. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где  имеется  масса  цифр  и  технических  подробностей,  то  он  считывал  только  цифры.  Все

остальное  держал  в  голове,  хотя  его  коллеги,  в  том  числе  американские  госсекретари, преспокойно листали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко  серьезно  изучал  своего  будущего  партнера  на  переговорах,  читал  его

биографию,  пытался  понять  его  методы  ведения  беседы,  расспрашивал  наших  послов  об

этом  человеке.  Он  обладал  уникальной  памятью.  Мог  вдруг  поинтересоваться  каким-то

событием,  скажем,  двухмесячной  давности,  а  его  помощники  и  заместители  часто

оказывались  в  неловкой  ситуации,  поскольку  они  не  могли  вспомнить,  что  же  там

произошло. Когда возникала проблема, он сразу искал аналог в истории дипломатии. И если

находил, то знал, как решить новую проблему.

– У  всех  память  разная, –  говорил  Громыко. –  Но  если  дипломат  укрепляет  себя  в

мысли,  что  память  у  него  слабая,  то  это  просто  скверно.  Разумнее  не  жаловаться  на  свою

память, а тренировать ее и развивать.

Громыко  понимал,  какой  ущерб  может  причинить  неправильно  сказанное  слово.

Хорошие  дипломаты  отличаются  от  плохих  и  посредственных  умением  четко

формулировать.  Все  важнейшие  документы  ложились  на  стол  министра.  Дипломаты  часто

поражались точности его правки, он чувствовал тончайшие нюансы.

Андрей  Андреевич  хорошо  владел  английским,  но  обязательно  требовал  перевода.

Хитрость Громыко состояла в том, что он получал дополнительное время для размышлений.

Громыко  внимательно  слушал,  как  переводят  его  собственные  слова,  поправлял

переводчика. Неточности в переводе его страшно раздражали.

Его партнеры ценили и то, что его «да» было столь же надежным, как и его «нет».

Андрей Андреевич говорил сыну, напутствуя его перед заграничной командировкой:

– Запомни золотое правило дипломатии – когда идет переговорный процесс, абсолютно

недопустимо  сразу  раскрывать  другой  стороне  все  карты,  хотеть  решить  проблему  одним

махом.  Многим  политикам  кажется,  что  стоит  только  убедительно  изложить  свои

предложения,  продемонстрировать  искренность  и  стремление  к  сотрудничеству,  как  все

получится. Это иллюзия!

Если вам удалось достичьуспеха на переговорах, учил мидовскую молодежь министр, не  спешите  кричать  об  успехе,  хотя  лавры  и  принадлежат  вам.  Сделайте  так,  чтобы

заключение договора стало заслугой высшего эшелона власти.

46

Поразительным  образом  изворотливость  во  «внутренней  политике»,  то  есть  в

отношениях  с  начальством,  сочеталась  в  нем  с  неуступчивостью  во  внешней  политике.

Громыко,  вспоминал  посол  Олег  Алексеевич  Гриневский,  развил  эту  стратегию.  Он  вывел

три золотых правила дипломатии сверхдержав.

Первое. Требуйте все по максимуму и не стесняйтесь в запросах. Требуйте то, что вам

никогда не принадлежало.

Второе.  Предъявляйте  ультиматумы.  Не  жалейте  угроз,  а  как  выход  из  создавшегося

положения  предлагайте  переговоры.  На  Западе  всегда  найдутся  люди,  которые  клюнут  на

это.

Третье.  Начав  переговоры,  не  отступайте  ни  на  шаг.  Они  сами  предложат  вам  часть

того, что вы просили. Но и тогда не соглашайтесь, а выжимайте большее. Они пойдут на это.

Вот когда получите половину или две трети того, чего у вас не было, тогда можете считать

себя дипломатом.

Правила Громыко неизменно срабатывали, пока западные дипломаты его не раскусили.

У него появился сильный противник – Генри Киссинджер, сначала помощник американского

президента по национальной безопасности, а затем государственный секретарь Соединенных

Штатов.

Президент  Ричард  Никсон  желал  войти  в  историю  в  качестве  миротворца.  Он  хотел, чтобы его самого считали ключевой фигурой в вопросах внешней политики. Он решительно, а  иногда  и  просто  оскорбительно  отстранял  от  принятия  решений  государственный

департамент  и  госсекретаря  Уильяма  Роджерса.  Все  щекотливые  переговоры  президент

поручал своему помощнику, считая, что этот  человек, который все еще говорил с сильным

немецким акцентом (Киссинджер родился в Германии, его привезли в Америку ребенком) не

может составить ему конкуренцию. Но вопреки ожиданиям Никсона Генри Киссинджер стал

весьма  популярной  фигурой.  Он  сумел  установить  деловые  отношения  с  советским

руководством.  Громыко  иногда  называл  Киссинджера  «чертом»,  но  очень  серьезно

относился к нему и доверял его обещаниям.

Иногда  переговоры  проходили  в  весьма  экзотических  условиях.  Во  время  приезда

Киссинджера в Москву, вспоминал Суходрев, Брежнев предложил поохотиться на кабанов.

Государственный  секретарь  стрелять  не  стал,  Брежнев  одного  кабана  свалил,  а  другого

ранил.  Егерь  отправился  за  ним  в  погоню.  Остались  Брежнев,  Киссинджер  и  Суходрев, который  достал  из  сумки  продукты:  батон  белого,  буханку  черного,  колбасу,  сыр,  огурцы, помидоры и бутылку «Столичной». Брежнев сказал Киссинджеру:

– Ну что, Генри, приступим? И не сиди без дела – бери нож и режь колбасу.

Суходрев  перевел,  и  Киссинджер  взялся  за  нож.  Они  втроем  выпили  бутылку,  а

разговор шел на важнейшую тему  – об отношениях с Китаем. Брежнев требовал ответа: не

затевают ли американцы союз с Китаем против СССР?

Киссинджер высоко оценивал Громыко, называл его мастером дипломатии. Советский

министр  не  верил  в  счастливое  озарение  или  в  ловкий  маневр.  Это  противоречило  бы  его

врожденной  осторожности.  Он  был  неутомим  и  невозмутим.  Если  он  выходил  из  себя, значит, эта вспышка была тщательно продумана. Громыко никогда не вступал в переговоры, не  вникнув  в  суть  дела.  Было  бы  самоубийством  начать  переговоры  с  ним,  не  изучив

досконально документов, признавался Киссинджер.

Андрей  Андреевич  воспитал  целую  школу  переговорщиков,  которые  проявили  себя

умелыми  профессионалами  в  этом  самом  трудном  для  дипломата  деле.  Участвовать  в

переговорах,  когда  их  вел  Громыко,  было  хорошей  школой.  Более  молодые  дипломаты

записывали  за  своим  министром  умелые  ходы  и  удачные,  эффектные  формулировки.  Он

умело  выторговывал  серьезные  уступки  в  обмен  на  незначительные,  пользовался

нетерпением своих партнеров и вытягивал из них согласие. Он никуда не торопился, как бы

исходя из того, что всегда будет министром.

Громыко был бесконечно терпелив. Он старался измотать противника, торгуясь с ним

по  каждому  поводу,  и,  только  убедившись,  что  лимон  выжат  до  конца,  переходил  к

47

следующему вопросу. Он накапливал второстепенные выигрыши, пока они не складывались

в крупный успех.

Киссинджер  заметил,  что  Громыко  для  начала  всегда  занимал  твердокаменную

позицию.  Это  основное  правило  покера  –  не  раскрывай  своих  карт,  пока  не  узнаешь  карт

противника. Независимо оттого, какие предложения Громыко был уполномочен обсудить, он

всегда  на  первой  встрече  повторял  старые  позиции  и  старые  возражения.  На  следующей

стадии  Громыко  сварливо  перечислял  все  те  необоснованные  требования,  которые

американцы выдвигали прежде. Затем он пускался в разглагольствования о терпеливости и

великодушии  его  собственного  правительства.  Это  была  увертюра  –  по  этой  части  он  был

подлинным  виртуозом.  Он  полагался  на  нетерпеливость  своего  оппонента,  а  сам  уступал

лишь  тогда,  когда  разочарованный  партнер  уже  собирался  встать,  чтобы  прервать

переговоры.

По  словам  Киссинджера,  переговоры  с  советскими  дипломатами  превращались  в

испытания на выносливость. Нельзя было ждать уступок до тех пор, пока советский партнер

не  убеждался  сам  и  не  убеждал  своих  московских  начальников  в  том,  что  другая  сторона

исчерпала  свою  гибкость.  Громыко  часами  мог  выбивать  из  собеседника  самые  крохотные

уступки.  Ему  почти  всегда  удавалось  сделать  так,  чтобы  за  ним  было  последнее  слово.

Правда,  Киссинджер  ему  не  уступал,  он  тоже  хотел,  чтобы  его  слова  завершали  встречу, поэтому их беседа никак не могла закончиться.

Громыко, завершая беседу, говорил:

– Ну что же, я могу, вернувшись в Москву, доложить советскому руководству и лично

Леониду Ильичу, что американская сторона считает…

И  тут  он  начинал  излагать  американскую  позицию,  чуть-чуть  приближая  ее  к  своей, слегка играя словами. Неопытные собеседники не знали, что делать: Громыко вроде бы всего

лишь  повторял  их  слова,  а  в  реальности  слегка  сдвигал  их  позицию.  В  следующий  раз  он

продолжал  давить  дальше,  отталкиваясь  от  уже  достигнутого.  Как  писала  одна  британская

газета,  его  манера  вести  переговоры  напоминала  бормашину:  она  была  проникающей, непрерывной и болезненной.

Однако со временем эта тактика стала оборачиваться против самого Громыко. В конце

концов  иностранные  дипломаты  сообразили,  что  если  проявить  достаточную  выдержку,  то

можно заставить самого Громыко идти на уступки. Если переговоры очень затягивались, тут

уж  Громыко  торопился  поскорее  подписать  соглашение.  Его  охватывало  опасение,  что  в

последний  момент  партнер  сыграет  с  ним  злую  шутку  и  откажется  от  уже  достигнутого,  и

тогда придется отвечать за провал переговоров.

Громыко пунктуально выполнял инструкции, которые фактически сам себе составлял –

члены  политбюро  просто  утверждали  написанное  министром.  Но  даже  инструкция  всегда

предусматривала  возможность  уступки,  компромисса,  чтобы  получить  уступку  взамен.  А

Громыко  патологически  не  любил  переходить  на  запасную  позицию.  Хотя,  не  выходя  за

рамки  инструкции,  он  мог  согласиться  на  некие  уступки.  Так  всегда  делается.  Добрынин

рассказывал, как он предлагал Громыко:

– Андрей Андреевич, используйте запасную позицию. Я чувствую, что Киссинджер на

нее согласится.

– Чувствовать мало, вы можете мне гарантировать, что он согласится?

Он  без  нужды  затягивал  дело  и  упускал  возможность  заключить  соглашение  на

выгодных  условиях,  терял  удобный  момент.  В  Вашингтоне  появлялся  новый  президент,  и

приходилось подписывать соглашение на куда менее выгодных условиях.

Иногда  министр  напускал  на  себя  суровость  и  бескомпромиссность,  боясь,  что

товарищи по политбюро обвинят его в слабости по отношению к классовым врагам. Иногда

он зарывался, обещал Брежневу, что добьется большего, чем мог. Тогда переговоры едва не

срывались,  и  уже  самому  Громыко  приходилось  чем-то  серьезно  жертвовать.  «Загнанный

(часто  самим  собой)  в  угол, –  пишет  Фалин, –  он  не  считал  зазорным  жертвовать

капитальными ценностями».

48

Ему  не  хватало  гибкости.  Торговаться  –  это  правильно,  но  надо  знать  меру.

Погнавшись за мелочами, можно упустить главное.

«Вопрос номер пять» 

После Киссинджера госсекретарем стал Сайрус Вэнс – до этого заместитель министра

обороны,  полномочный  представитель  по  улаживанию  внутренних  и  внешних  кризисов  в

администрации президента Линдона Джонсона.

– Мне, –  вспоминает  Добрынин, –  пришлось  провести  около  восьмидесяти  встреч  по

берлинским делам с госсекретарем  Вэнсом. Каждый из нас  упорно  повторял  одно и то же, как заезженная пластинка, потому что все аргументы были исчерпаны.

И Сайрус Вэнс как-то сказал:

– Давай  сделаем  так.  Когда  ты  приходишь  по  берлинским  делам,  то  говоришь,  что

начинаешь  беседу,  скажем,  с  вопроса,  известного  нам  под  номером  пять.  Я  ссылаюсь  на

ответ  номер  восемь.  После  этого  мы  пьем  виски  и  расходимся.  Ты  возвращаешься  в

посольство, все вопросы и ответы у тебя есть, и ты пишешь в Москву отчет о беседе, а я в

том же духе докладываю президенту…

Вэнса считали чопорным, скучным, осторожным и мелочно пунктуальным. Но он был

честным, опытным, быстро схватывал суть вопроса. Самого себя он называл настырным. Это

было  небесполезное  качество  в  переговорах  с  Громыко.  Вэнсу  приходилось  труднее,  чем

Громыко, который всю жизнь занимался одним делом и все держал в уме. Андрей Андреевич

вообще  ощущал  свое  превосходство  над  американскими  дипломатами,  которые  каждые

четыре  года  менялись;  новой  команде  приходилось  заново  осваивать  науку  общения  с

русскими.

Андрей  Андреевич  прибыл  в  Вашингтон  на  встречу  с  Вэнсом  с  таким  видом,  словно

его  словарь  целиком  состоял  лишь  из  производных  от  слова  «нет»,  писал  Строуб  Тэлботт, который был журналистом, а потом сам стал дипломатом. Даже после ночи, проведенной в

советском  посольстве,  где  он  отсыпался  после  долгого  перелета,  Громыко  хмурился  и

сердился,  взирая  на  все  с  неприязнью.  Потом  был  обед,  участники  переговоров  как  бы

забыли о разногласиях. Советский министр стал рассказывать о временах своей посольской

работы  в  Вашингтоне  и  всем  понравился.  Как  выразился  один  из  присутствовавших  на

переговорах, «это был единственный раз, когда я увидел, что кислая складка у рта Громыко

разгладилась».

После обеда госсекретарь Вэнс в личной беседе (присутствовали только переводчики) сказал Громыко, что, если во время намеченной на следующий день встречи с президентом

Джимми Картером повторится такая же сцена упрямства, которую целый день терпит Вэнс, переговоры  об  ограничении  ядерных  вооружений  тут  же  и  скончаются.  Тогда  Громыко

переменился.  Он  сообщил,  что  у  него  есть  полномочия  предложить  целый  ряд

компромиссов. Вэнс с трудом удержался от вздоха облегчения. Переговоры были спасены.

Вэнс быстро понял, как нужно вести дела с Громыко, и доложил своему президенту:

– С  русскими  можно  говорить  очень  откровенно,  но  чтобы  рядом  никого  не  было.

Тогда  они  откроются  и  скажут  вам:  «Ну  ладно,  наша  проблема  заключается  в  том,  что…»

Так вы поймете их затруднения и сможете прикинуть, нельзя ли их учесть, когда вы будете

добиваться  собственных  целей.  Русские  просто  не  могут  обсуждать  все  это  открыто  в

присутствии всех своих сотрудников. Такие обсуждения для них опасны.

Сайрус  Вэнс  понял,  что  нужно  вернуться  к  секретной  дипломатии,  тайным  каналам, встречам  подальше  от  журналистов.  Поэтому  Киссинджеру,  который  это  сразу  понял,  и

удавалось  договариваться  с  Громыко.  Накануне  встреч  на  высшем  уровне  американцы

старались  заранее  ознакомить  советских  дипломатов  со  своей  позицией.  Советские

дипломаты этого никогда не делали, но американцы не обижались. Это была не любезность, а тактический прием: советская делегация проявляла большую гибкость, если заранее знала, чего ей следует ожидать, и загодя могла разработать перечень своих уступок.

49

Американская система оставляла больший простор для импровизации. Президент США

мог быстрее принять решение, чем политбюро. Государственному секретарю Соединенных

Штатов  достаточно  было  согласовать  свои  предложения  с  президентом,  а  Громыко

вынужден был убеждать все политбюро.

Договариваться  об  ограничении  и  сокращении  ядерного  оружия  было  безумно

сложным  делом.  Военные  –  и  советские,  и  американские  –  противились  любым

ограничениям  и  винили  своих  дипломатов  в  том,  что  они  позволили  другой  стороне

подписать документ на выгодных для себя условиях.

Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов рассказывал в узком кругу, как  он  приступал  к  переговорам  с  американцами  на  ядерные  темы.  Министр  обороны

маршал  Гречко  на  политбюро  сказал,  что  сама  идея  договоренности  с  американцами

преступна.  Идти  на  переговоры  надо  вовсе  не  для  того,  чтобы  договариваться.  И, обратившись к дипломату, добавил:

– Если  Семенов  намерен  о  чем-то  договориться,  то  пусть  сам  решит,  где  он  намерен

сидеть – на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Маршал  Гречко  и  министр  Громыко  и  не  подозревали,  что  нечто  подобное

произносилось  и  в  Вашингтоне.  Американские  военные  с  нескрываемой  ненавистью

говорили, что Генри Киссинджер «попросту идет у Советов на поводу», что достигнутые им

соглашения «фарс, невыгодный для Америки», что «Киссинджер потерял разум».

Главным противником Генри Киссинджера стал министр обороны Дональд Рамсфелд, бывший  футболист,  борец  и  летчик.  Он  возражал  против  любых  соглашений  с  Советским

Союзом и довольно успешно мешал Киссинджеру. В январе 2001 года Рамсфелд вновь занял

пост министра обороны Соединенных Штатов – в правительстве Джорджа Буша-младшего.

Поскольку  все  эти  соглашения  касались  конкретных  цифр,  и  спор  шел  именно  из-за

цифр,  американцы  всякий  раз  предлагали  положить  на  стол  данные  обо  всем  оружии, которым  располагают  обе  стороны,  и  тогда  уже  договариваться.  Но  советская  делегация

отвечала,  что  в  ее  обязанности  не  входит  помогать  американской  разведке,  и  наотрез

отказывалась  предоставлять  любые  данные  о  своем  оружии.  Кроме  того,  советские

дипломаты  говорили,  что  они  же  не  просят  американцев  предоставить  им  данные  об

американских  вооружениях.  Но  в  этом  не  было  нужды,  все  это  публиковалось  в  открытой

печати.

Когда  в  семидесятых  годах  шла  работа  над  вторым  договором  о  сокращении

стратегических  наступательных  вооружений  (СНВ-2),  американцы  вновь  поставили  вопрос

об  обмене  данными.  Глава  советской  делегации  опытнейший  дипломат  Владимир  Семенов

раздраженно сказал:

– Кому  нужен  обмен  данными?  У  вас  есть  национальные  технические  средства, поэтому вам все известно.

Американцы  действительно  знали  многое  из  того,  что  не  было  известно  советским

гражданам,  не  допущенным  к  высшим  секретам  государства.  И  советские  военные

представители очень нервничали, когда американцы называли данные о советском оружии, которые  не  полагалось  знать  советским  дипломатам.  Дипломатов  военные  не  посвящали  в

свои секреты. У американцев все было наоборот.

Когда госсекретарь Вэнс весной 1977 года полетел в Москву с новыми предложениями

о сокращении стратегических вооружений, военные члены делегации попросили разрешения

с ними ознакомиться. Вэнс разрешил своему помощнику показать военным документ, но не

полностью. Для них оставалась секретом запасная позиция. Американцы знали, что Громыко

своим  упрямством  иногда  заставляет  отступать  на  запасные  позиции.  В  данном  случае

делали вид, что запасной позиции нет вовсе.

Помощник  Вэнса  поехал  в  американское  посольство  и  разместился  в  так  называемом

сейфе  –  специальном  помещении,  защищенном  от  электронного  прослушивания.  Он  с

помощью  ножниц  и  клея  стал  вырезать  из  текста  инструкций  места,  которые  военным  не

следовало знать. Его застукали за этим занятием.

50

Предусмотрительный  Владимир  Семенов  распорядился  записывать  свои  беседы  с

американцами на магнитофон. Входивший в состав советской делегации на переговорах по

ОСВ-1 генерал-лейтенант КГБ Сергей Александрович Кондрашев похвалил Семенова:

– Это сразу сняло все вопросы, которые были насчет того, о чем будут говорить наши

представители.  Один  очень  высокий  руководитель,  прочитав  записи  ваших  бесед,  спросил, откуда он все это берет? Ведь за всю беседу он ничего не сказал по существу, а американцы

благодарят  его  за  разъяснения.  Я  объяснил  им,  что  это  и  есть  дипломатическое  искусство

плюс эрудиция…

С  советской  стороны  переговоры  вели,  разумеется,  дипломаты,  но  все  решалось  в

Генштабе.  Повлиять  на  военных  мог  только  генеральный  секретарь.  Все  документы  с

американцами  подписывались  только  после  того,  как  Брежнев  нажимал  на  военных.  Он  и

выдавил  из  них  согласие  подписать  в  1979  году  с  американцами  второй  договор  об

ограничении стратегических вооружений ОСВ-2.

Причем  американские  ястребы  были  так  же  недовольны  договором,  как  и  советские.

Накануне отлета Джимми Картера в Вену, где должно было состояться подписание, сенатор

Генри  Джексон,  который  всегда  критиковал нарушения  прав  человека  в  СССР, заявил,  что

Картер  идет  по  стопам  британского  премьера  Невилла  Чемберлена,  подписавшего  в  1938

позорное Мюнхенское соглашение с Гитлером. Джексон напомнил о том, что правительство

Англии тоже вело переговоры о разоружении с нацистской Германией. Кончилось это тем, что  чувствительный  к  критике  Картер  приказал  своим  помощникам  не  раскрывать  зонты, хотя в Вене шел проливной дождь.

– Я скорее промокну до нитки, чем возьму в руки зонт, – говорил Картер.

Дело  в  том,  что  Чемберлен,  вернувшись  из  Мюнхена,  рассказывал  о  соглашении  с

Гитлером, стоя под большим зонтом…

Картер  и  Брежнев  уже  отправлялись  в  Вену,  а  документ,  который  им  предстояло

подписать, еще не был готов. Над текстом трудились советская и американская делегации в

Женеве. Последний раунд переговоров продолжался до трех утра, после чего руководители

делегаций Виктор Карпов и Ральф Эрл на радостях выпили шампанского и разошлись спать.

Технический персонал остался перепечатывать текст в четырех экземплярах; по два на

каждом языке. Если в одном экземпляре первым  упоминался СССР, то в другом на первое

место ставились США. Даже в чисто бумажном деле соблюдалась полная симметрия.

Американской  делегации  было  проще:  она  уже  располагала  персональным

компьютером,  и  все  ошибки  можно  было  поправить  на  экране,  получая  безукоризненно

чистый  текст.  Машинисткам  советской  делегации  пришлось  перепечатать  примерно  сто

пятьдесят  страниц  на  обычных  пишущих  машинках  на  специальной  договорной  бумаге  с

красной  рамкой.  Если  машинистка  допускала  хотя  бы  одну  ошибку,  страницу

перепечатывали.  Руководители  делегаций  поставили  свои  инициалы  на  каждой  странице

всех четырех экземпляров. И текст торжественно повезли в Вену.

Встреча  руководителей  СССР  и  США  по  протоколу  должна  была  состояться  на

американской  территории,  потому  что  американские  президенты  уже  дважды  приезжали  в

Советский  Союз,  а  в  дипломатии  действует  железный  принцип  взаимности.  Но  советские

дипломаты недвусмысленно объяснили американцам: политбюро считает нецелесообразным, чтобы  Брежнев  летел  через  океан.  Американцы  с  пониманием  отнеслись  к  состоянию

здоровья  Брежнева.  Как  и  следовало  ожидать,  на  первой  же  пресс-конференции

корреспондент английского телевидения поинтересовался состоянием здоровья Брежнева.

На  вопросы  отвечали  пресс-секретарь  американского  президента  Джоди  Пауэлл  и

Леонид Митрофанович Замятин, заведующий отделом внешнеполитической пропаганды ЦК

КПСС (в открытой печати – отдел международной информации). Замятин не скрывал своего

недовольства:

– Поставленный  вопрос  не  имеет  никакого  отношения  к  предмету  нашей

пресс-конференции.  Тем  не  менее,  я  отвечу.  Наш  президент  выполняет  огромный  объем

государственной  и  партийной  работы  в  нашей  стране.  Здесь,  в  Вене,  у  вас  появится

51

возможность  наблюдать  за  его  работой,  а  эта  работа,  естественно,  требует  отменного

здоровья. И на свое здоровье он не жалуется. Появляющиеся в вашей печати сообщения на

этот счет – всего лишь домыслы.

Тут  же  поднялся  специальный  корреспондент  «Известий»  Мэлор  Стуруа,  острый  на

язык, и в порядке взаимности попросил пресс-секретаря американского президента:

– Расскажите нам, каково политическое здоровье господина Картера?

– Без особых перемен, – ответил Пауэлл.

В гостинице к Мэлору Стуруа подошел Громыко, пожал ему руку и сказал:

– Леонид  Ильич  поручил  мне  передать  вам  благодарность  за  ваш  вопрос  на

пресс-конференции. Я и Устинов присоединяемся к нему.

В  первый  день  пребывания  в  Вене  Картер  и  Брежнев  нанесли  визит  вежливости

президенту  Австрии  Рудольфу  Кирхшлегеру,  который  по  конституции  осуществляет  чисто

представительские  функции.  Разговор  продолжался  несколько  минут.  Брежнев  вдруг

прочувствованно сказал Картеру:

– Бог нам не простит, если мы потерпим неудачу.

Все  были  изумлены  ссылкой  генерального  секретаря  Коммунистической  партии  на

Бога. Замятин на пресс-конференции пояснил, что Брежнева не так поняли:

– Леонид  Ильич  хотел  сказать,  что  будущие  поколения  нам  не  простят,  если  мы

потерпим неудачу.

Процедура  подписания  проходила  в  Редутном  зале  дворца  Хофбург.  Подписав  все

экземпляры  договора,  Брежнев  и  Картер  вдруг  поцеловались,  чего  от  них  не  ожидали.

Несколько  деликатных  вопросов  Брежнев  и  Картер  обговорили  наедине.  В  основном

разговор  касался  контроля  над  соблюдением  договора.  После  падения  шахского  режима  в

Иране  Соединенные  Штаты  лишились  своих  наблюдательных  пунктов,  которые  были

расположены  на  границе  с  Советским  Союзом.  Эти  станции  с  гигантскими  антеннами

находились  близко  к  полигону,  откуда  запускались  советские  ракеты, –  Тюратам  (около

Аральского  моря),  и  к  полигону,  где  испытывались  противоракеты, –  Сары-Шаган  (около

озера Балхаш).

Разведывательные  посты  в  Иране  фиксировали  момент  старта  и  записывали

телеметрические  данные,  поступавшие  на  наземный  командный  пункт.  Это  позволяло

фиксировать длину и диаметр ракеты, а также вес забрасываемого груза, то есть определять

тип ракеты. Теперь в распоряжении Соединенных Штатов осталось только разведывательное

оборудование,  размещенное  на  территории  Турции.  Этого  было  недостаточно.  США

попросили  у  турецкого  правительства  разрешения  на  полеты  самолетов-разведчиков  У-2

вдоль советской границы. Турки ответили, что согласятся только в том случае, если Москва

не станет возражать.

Картер  завел  этот  разговор  с  Брежневым.  Тот  отвечал  уклончиво,  но  понимал,  что

президенту  необходимо  доказать  сенату,  что  Америка  располагает  возможностями  для

проверки СНВ-2, иначе сенаторы договор не ратифицируют. Еще при подготовке договора

об  ограничении  стратегических  вооружений  и  договора  о  противоракетной  обороне  обе

страны  договорились  не  мешать  работе  спутников,  радиолокационных  станций  раннего

обнаружения  и  средств  электронного  подслушивания.  Каждая  сторона  знала,  что  другая  ее

не обманывает.

Когда  появились  ракеты  с  разделяющимися  головными  частями  индивидуального

наведения,  возникла  новая  проблема.  Как  уследить  за  тем,  чтобы  другая  сторона  не

попыталась  втайне  заменить  моноблочные  боеголовки  –  на  боеголовки  с  разделяющимися

головными частями? Сошлись на том, что надо отказаться от сооружения навеса над шахтой, где  размещена  ракета  с  моноблочной  частью,  чтобы  нельзя  было  завести  туда  другие

боеголовки  и  тайно  от  разведывательных  спутников  оснастить  ракеты  разделяющимися

головными частями.

Но  все  было  не  так  просто.  Американцы  встревожились,  когда  в  районе  украинских

городов  Деражня  и  Первомайск  моноблочные  ракеты  и  ракеты  с  разделяющимися

52

головными  частями  стали  размещать  в  почти  одинаковых  шахтах.  Американцев  не  хотели

запутать, просто для новых ракет использовали старые шахты. Но после того, как бетонные

крышки шахт закрывались, спутник не мог определить, где какая ракета. Отличались только

командные  пункты.  Построенные  для  новых  ракет  УР-1  ООН  УТТХ  (по  натовской

классификации  СС-19)  с  разделяющимися  головными  частями  посты  управления  имели

куполообразные антенны.

Руководитель  советской  делегации  на  переговорах  Владимир  Семенов  удивился, почему американцы беспокоятся, если по внешнему виду антенны сразу видно, что за ракета

в шахте. Но руководитель американской делегации ему возразил:

– Антенна ничего не доказывает. Мы знаем, что вы можете запустить такую ракету и

без антенны. Мы засекли такой пуск.

Семенов  сразу  перестал  спорить.  Но  сами  американцы  потом  забеспокоились:  не

выдали ли они тем самым русским способности своих спутников?

Нечто подобное происходило и в Соединенных Штатах. На базе Мальмстром в штате

Монтана  размещались  рядом  ракеты  «Минитмен-2»  с одной  боеголовкой  и  «Минитмен-3»

с разделяющимися головными частями. Американцы понимали, что отличить одну шахту от

другой  практически  невозможно.  Но  советские  дипломаты  могли  точно  установить,  где

какие ракеты, – об этом написала местная американская газета.

Тройка 

В последние годы Громыко стал человеком, чье слово значило очень многое – и уже не

только  в  международных  делах.  Когда  здоровье  Брежнева  ослабло,  политику  страны  стала

определять тройка: министр обороны Дмитрий Устинов, председатель КГБ Юрий Андропов

и министр иностранных дел Андрей Громыко.

В начале 1980-х годов Громыко, сторонник разрядки, стал занимать все более жесткую

позицию. Не потому что изменил взгляды, а потому что увидел: разрядка не в моде, Брежнев

уходит,  надо  выдвигаться  вперед,  а  на  мирных  предложениях  уважения  в  партийном

аппарате не заработаешь. Громыко писал в мемуарах: «Сила советской внешней политики в

том,  что  правда  нашей  страны  более  убедительна,  чем  все  военные  базы  или  армейские

корпуса, на которые полагаются Соединенные Штаты Америки. Для того, чтобы наши идеи

завоевали на свою сторону широчайшие массы, их не нужно подкреплять бряцанием оружия

и организацией интервенций».

Эти  слова  кажутся  издевкой  на  фоне  принятых  при  Громыко  решений  ввести  войска

сначала в Чехословакию, а затем в Афганистан. Судьба Чехословакии в 1968 году решалась

партийным руководством, но он отдал свой голос в пользу крайних мер, то есть ввода войск.

На  заседании  политбюро  он  говорил,  что  руководители  Чехословакии  «не  пойдут  на  наши

предложения, и тогда уже мы осознанно будем подходить к решению вопроса о применении

крайних мер». Министр успокоил политбюро:

– Сейчас  международная  обстановка  такова,  что  крайние  меры  не  могут  вызвать

обострения, большой войны не будет.

У себя в министерстве Громыко объяснял подчиненным:

– Никаких неожиданностей в связи с вводом войск не было. Был поднят шум, истерия в

западной печати. По опыту 1956 года было ясно, что других действий со стороны Запада не

будет.  Румыны,  югославы  доказывают,  что  ввод  войск  –  ошибка.  Наш  ответ:  кроме

суверенитета

социалистических

государств

есть

суверенитет

социалистического

содружества. Пусть это не отвечает букве Устава ООН – Устав принимался, когда не было

социалистического содружества.

В  1980  году  Громыко  занял  очень  воинственную  позицию  в  отношении  Польши,  где

буквально  на  глазах  рушился  социалистический  строй.  Министр  говорил,  что  «нам  нельзя

терять  Польшу»,  и  считал,  что  надо  идти  на  введение  «чрезвычайного  положения  для

спасения революционных завоеваний».

53

Кровавая  афганская  кампания  отчасти  на  совести  Громыко.  За  девять  лет  боевых

действий  советские  войска  потеряли  более  тринадцати  тысяч  человек.  Каждый  год  войны

стоил  нашей  стране  три  миллиарда  долларов.  Громыко  нельзя  считать  инициатором, но  он

был  соавтором  решения  о  вводе  войск,  принятого  12  декабря  1979  года  и  оформленного

решением политбюро №П 176/125.

Вот  как  выглядит  этот  документ,  написанный  секретарем  ЦК  Константином

Устиновичем Черненко от руки:

«К положению в А:

1. Одобрить  соображения  и  мероприятия,  изложенные  тт.  Андроповым  Ю.В., Устиновым Д.Ф., Громыко А.А.

Разрешить  им  в  ходе  осуществления  этих  мероприятий  вносить  коррективы

непринципиального характера.

Вопросы, требующие решения ЦК, своевременно вносить в Политбюро.

Осуществление  всех  этих  мероприятий  возложить  на  тт.  Андропова  Ю.В.,  Устинова

Д.Ф., Громыко А.А.

2. Поручить  тт.  Андропову  Ю.В.,  Устинову  Д.Ф.,  Громыко  А.А.  информировать

Политбюро ЦК о ходе исполнения намеченных мероприятий.

Секретарь ЦК Л.И. Брежнев».

К решению приложена справка, тоже написанная Черненко:

«26 декабря 1979 г. (на даче присутствовали тт. Брежнев Л.И., Устинов Д.Ф., Громыко

А.А., Черненко К.У.) о ходе выполнения постановления ЦК КПСС №П 176/125 от 12 декабря

1979 года доложили тт. Устинов, Громыко, Андропов.

Тов.  Брежнев  Л.И.  высказал  ряд  пожеланий,  одобрив  при  этом  план  действий, намеченных  товарищами  на  ближайшее  время.  Признано  целесообразным,  что  в  таком  же

составе и направлении доложенного плана действовать Комиссии Политбюро ЦК, тщательно

продумывая каждый шаг своих действий…»

Удивленный Добрынин спросил министра:

– Зачем ввели войска в Афганистан, ведь крупно поссоримся с американцами?

Громыко успокоительно ответил:

– Это только на месяц, все сделаем и быстро уйдем.

Американский  посол  в  Москве  Томас  Уотсон  добился  приема  у  Громыко.  Выразил

недоумение  правительства  Соединенных  Штатов:  руководитель  Афганистана,  который

просил Советский Союз о присылке войск, был  убит, как только войска вошли в страну, и

туда  доставили  на  советском  самолете  нового  президента.  Как-то  не  похоже  на  смену

правительства…

– Кто вам все это сказал? – брезгливо ответил министр. – Ваш президент вопит на весь

мир, потом слышит собственное эхо и считает, что это голос Бога!

Международные  последствия  ввода  войск  были  для  Советского  Союза  очень

тяжелыми.  Это  одно  из  крупнейших  поражений  советской  политики  времен  Громыко.

Наверное,  сказался  возраст,  притупилась  интеллектуальная  бдительность.  Ни  потери

советских  войск,  ни  судьба  афганского  народа  министра  не  интересовали.  Лишенный  от

природы  некоторых  важных  человеческих  качеств,  с  годами  он  еще  и  научился

абстрагироваться от страданий других людей.

Британский лорд Каррингтон вспоминает, как он приезжал в Москву с предложением

провести международную конференцию по Афганистану. Громыко холодно ответил, что это

нереальное предложение. Каррингтон прямо спросил его: не считает ли он ужасающим факт,