Иван Дмитриевич безотчетно жалел женщин, когда они так вот кутаются в платок или шаль. Веяло от этой позы беззащитностью и вечной женской тревогой — болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, вечерним одиночеством. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха.
Давно, еще в те времена, когда предложенная в качестве взятки скляночка с солеными грибами показалась бы оскорблением, которое можно смыть только кровью, Иван Дмитриевич нередко задумывался о собственных похоронах. В первые годы после свадьбы он очень боялся, что за его гробом жена пойдет неряшливо одетая, заплаканная, растрепанная, с торчащими из-под шляпки шпильками. Он ей объяснял тогда, что настоящая женщина и перед мертвым возлюбленным должна заботиться о своей внешности. Чем сильнее горе, тем больше внимания туфлям, платью и прическе. В этом проявляется истинная любовь, а не в слезах, не в заламывании рук.
Судя по тому, как выглядела Стрекалова, она была настоящей женщиной, и любовь ее не подлежала сомнению. Но слишком уж ладно сидело на ней траурное платье. Где она его взяла? Может быть, заранее сшила?
Входя в гостиную, Иван Дмитриевич невольно отметил, что дверь опять по-волчьи взвыла несмазанными петлями, однако Стрекалова даже не обернулась. Этот звук был ничто по сравнению с тем беззвучным воплем, который жил в ее груди.
«Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает», — опять вспомнил Иван Дмитриевич. Во время обморока ее душа слетала туда, пала ниц перед престолом Всевышнего, умоляя за возлюбленного, и теперь душа князя фон Аренсберга — худосочная душа вояки, игрока и бабника — карабкалась вверх по уступам Чистилища, спасенная предстательством этой женщины.
Иван Дмитриевич несколько раз кашлянул у нее за спиной, лишь тогда она обратила на него внимание:
— А, это вы…
— Я понимаю, вам хотелось бы побыть в одиночестве, но не в моих силах предоставить вам такую возможность. Я человек казенный…
Она перебила его:
— Нашли убийцу?
— Пока нет.
— И не найдете.
— Вы так думаете? — уязвился Иван Дмитриевич.
— Уверена. А если и найдете, то не арестуете.
— Почему?
— Побоитесь.
— Я начальник сыскной полиции. Чего мне бояться?
— Не велика фигура… Побоитесь, побоитесь.
Начало беседы было многообещающим, но Иван Дмитриевич решил не гнать лошадей. Зачем? Непременно сама все скажет, не утерпит.
— Хорошо, — кивнул он, — оставим пока этот разговор. Но скажите, у князя были враги?
Стрекалова иронически сощурилась.
— Посмотрите на меня внимательно, — велела она тем же тоном, каким два часа назад приказывала Ивану Дмитриевичу смотреть на портрет ее мужа. — Ну? Разве я похожа на женщину, способную полюбить человека, у которого нет врагов?
— Виноват, — кокетливо сказал Иван Дмитриевич. — Позвольте ручку в знак прощения.
Он приложился губами к милостиво протянутым ледяным пальцам и снова, уже без приказа, внимательно поглядел в лицо Стрекаловой.
— Матушка учила меня остерегаться мужчин с холодными руками и женщин — с горячими.
— Что вы хотите этим сказать? — Стрекалова прижала свою ладонь к щеке, проверяя ее температуру.
— Я испытываю доверие к вам и рассчитываю на ответное чувство.
Вместе с тем следовало дать понять этой женщине, что он не мальчик. Толика бесцеремонности не помешает, напротив — будет способствовать взаимопониманию. Иван Дмитриевич с нарочитой сановной вальяжностью расстегнул сюртук, нахально скинул пальто-дульет на кровать и развалился в кресле. Но, усаживаясь, нечаянно задел Стрекалову отлетевшей полой сюртука. Лежавшая в кармане скляночка стукнула ее по бедру.
— Что у вас там? — подозрительно спросила она.
Иван Дмитриевич решил, что говорить правду не стоит: человек, таскающий при себе склянку с солеными грибами, навряд ли способен поймать убийцу. На ее месте он сам подумал бы точно так же.
— Это? — Он с невозмутимым видом похлопал себя по карману. — Это револьвер.
— Заряженный?
Иван Дмитриевич пожал плечами — глупый, дескать, вопрос — и отметил, что Стрекалова впервые посмотрела на него с уважением. Но тут же безнадежно махнула рукой:
— Он вам не поможет. Все равно побоитесь.
— Да говорите же прямо! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Кто убийца? Вы знаете?
— Побоитесь, побоитесь, — как заведенная, повторяла Стрекалова. — Как пить дать, побоитесь.
— Недавно мы взяли под стражу столоначальника из Министерства государственных имуществ. Я уличил его в отравлении горничной, которая от него забеременела.
— Может быть, — равнодушно сказала Стрекалова. — Но уж тут-то вы побоитесь. А если даже и нет, никто не позволит вам обвинить убийцу Людвига. Тем более арестовать его.
Как всегда в минуты волнения, рука Ивана Дмитриевича дернулась к правой бакенбарде, чтобы заплести ее в косичку. Поясница взмокла от пота. Господи, неужели Хотек прав? Нет, нет, не может быть! А вдруг все-таки прав?
Иван Дмитриевич покосился на Стрекалову, которая словно бы ждала от него возражений, надеялась на них. Он должен был сказать ей: нет, я не испугаюсь, я сделаю все, что в моих силах! Неужели и в самом деле к убийству причастны жандармы? Дыма без огня не бывает, это же их логика. Трое часов, показывающих разное время, предстали знаком тройственной сущности графа Шувалова: он был един в трех лицах. Каждое из них делало свое дело, не докладываясь двум другим, и жило в своем времени.
— Кажется, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал Иван Дмитриевич. — Ответьте мне только на одни вопрос: это его подчиненные следили за домом князя?
— Так вам все известно? — поразилась Стрекалова.
— Все.
— Тогда будем говорить прямо. Да, граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его.
«Ну, голубушка, — с жалостью подумал Иван Дмитриевич, — ежели ты, милая, замахнулась на самого Шувалова, союзники не сыщутся. Что толку в твоих статях!»
— Значит, из-за него, — Иван Дмитриевич не мог заставить себя произнести вслух фамилию шефа жандармов, — вы должны были покидать эту… — он хотел употребить слово «постель», но в последний момент нашел более деликатное, — эту опочивальню еще затемно?
— Да, — не сразу ответила Стрекалова, не зная, то ли радоваться осведомленности собеседника, то ли ненавидеть его за такое мелочное многознание, которое унижает ее женскую гордость. — Да, я уходила отсюда рано утром. Крадучись. Как горничная от барчука. Но я не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Людвиг любил меня. Вы мне верите?
— Конечно…
— Но Людвиг был дипломат, ему следовало заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Людвигу пришлось даже уволить швейцара, тот доносил о нем…
— И камердинера, — добавил Иван Дмитриевич.
— Нет. Прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего. А он все проспал, свинья! — сидя на кровати, Стрекалова старательно утюжила рукой покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. — Ну что, возьметесь уличить убийцу?
Иван Дмитриевич молчал.
— Струсите, не возьметесь. Этот