— Может быть, так дешевле обходится переделывать старые ружья?
— Ха! На чем бы другом экономили.
— Или фон Аренсберг получил взятку от Гогенбрюка. Как военный атташе он был вхож в высшие сферы, мог помочь.
— Наоборот, — сказал поручик. — Идея принадлежала князю, а Гогенбрюк был только его орудием. Как и принц Ольденбургский. Тот, впрочем, невольным орудием.
— Ничего не понимаю, — признался Иван Дмитриевич.
— Эх вы… Я уверен, князь имел секретное задание своего правительства содействовать ослаблению русской армии. Ситуация на Балканах такова, что рано или поздно мы будем драться там не только с султаном, но и с Веной.
— Далась вам эта ситуация на Балканах!
Поручик понизил голос:
— Кто-то должен помешать фон Аренсбергу осуществить эти планы.
— Вы имеете в виду его убийцу?
— Попрошу не употреблять при мне это слово!
— То есть? — не понял Иван Дмитриевич.
— Не убийца, нет! Мститель.
— Но не вы же, надеюсь, отомстили ему столь зверским способом?
— Скажу откровенно: такая мысль приходила мне в голову. И, думаю, не мне одному.
Иван Дмитриевич насторожился.
— Кому же еще?
— Многим честным патриотам.
— Вы знаете их по именам?
— Имя им — легион! — мрачно сказал поручик. — Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!
— О чем это вы? Я исполняю свой долг.
— Ваш долг — служить России!
— Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.
— Граждане бывают спокойны в могучем государстве, — возразил поручик. — А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка. Скажите, могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?
— Нет, — твердо ответил Иван Дмитриевич. — Не можете.
— Я вызову вас на дуэль!
— А я, — спокойно улыбнулся Иван Дмитриевич, — не приму ваш вызов.
— Ах так? — Внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. — Шпынок полицейский!
Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.
— Попомнишь меня! Ой, попомнишь! — приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.
В носу уже хлюпало.
Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным орудием слабейшего — зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость, известную в хиромантии как «бугор Венеры». Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области, где покойный князь мог бы стать ему достойным соперником. Оба они, живой и мертвый, владели, видимо, волшебным ключом от сундуков, ларчиков и шкатулочек, чьи замочные скважины окружены алыми, влажными от ночной росы лепестками царицы цветов — розы.
Таким замечательным ключом Иван Дмитриевич похвалиться не мог, но зубы у него были хорошие. Вскрикнув, поручик отпустил его нос и, зажав кровоточащую рану пальцами левой руки, скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым.
Тот проводил его удивленным взглядом, затем с не меньшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича, который как ни в чем не бывало спросил:
— Ну и что вам рассказал этот болгарин? Боев, кажется…
С видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, Певцов милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.
Оказывается, месяц назад «Славянский комитет» провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию, а фон Аренсберг взялся переправить эти деньги по назначению. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, и заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился отдать оговоренную сумму не раньше, чем «Славянский комитет» оформит документы по-новому, и назначил Боеву свидание сегодня, в девять часов утра.
— Почему же он не пришел? — поинтересовался Иван Дмитриевич.
Певцов пожал плечами:
— Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.
— Что нашли при обыске?
— Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.
— И отпустили с Богом?
— Напротив, посадил на гауптвахту.
— Помилуйте, — удивился Иван Дмитриевич. — На каком основании?
— Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.
— Вы так думаете? — обиделся Иван Дмитриевич.
— Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении.
Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело — жарить яичницу из выеденных яиц.
— Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, — проникновенно вещал Певцов. — Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах — неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.
Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь раз.
Еще совсем светло было за окнами — конец апреля, ночи почти белые под безоблачным небом, но распорядок жизни великого города не мог подчиняться капризной игре света в поднебесье. Пробило семь, и по сигналу с башни городской думы начала выступать на улицах бледная сыпь газовых фонарей. Один зажегся под самым окном гостиной. В его свете смуглое лицо Певцова слегка позеленело, стало матовым, по оттенку напоминающим кожицу недозрелого абрикоса. Ему бы пошла чалма, почему-то подумал Иван Дмитриевич.
— Почему князь пригласил Боева к себе в такую рань? — спросил он, возвращая разговор на почву голых фактов.
— Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, — поколебавшись, ответил Певцов. — Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.
— За ним следили? — поразился Иван Дмитриевич. — Кто?
— Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, — надменно заявил Певцов. — Вам она ни к чему.
Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.
— В таком случае, — поколебавшись, все-таки сказал он, — советую обратить внимание на Преображенского поручика, с которым вы сейчас в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством. — Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь, не сделав никаких выводов, только факты.
— А сами вы что