– Выходи, приехали, – достаточно дружелюбно приказал надзиратель. Наверное, сказывалось предпраздничное настроение и ожидание длинного уик-энда.

Совершенно непонятно почему, но мне самому захотелось заложить руки за спину. То ли сказывался мой печальный тюремный опыт во время предварительного следствия, то ли просто стереотипы из каких-то непонятных кинокартин.

Страх, слава богу, куда-то ушел. На первое место выступили инстинкт самосохранения и совершенно неподобающее ситуации нездоровое любопытство. Я четко понял, что именно с этой минуты перестал принадлежать себе по крайней мере на четыре года и стал тем самым классическим «рабом системы».

Большой брат перестал лишь присматриваться ко мне – он меня съел окончательно. «Ты находишься в животе у чудовища» – это крылатое тюремное изречение я слышал от своих новых приятелей почти каждый день.

…Я шел в пенитенциарную неизвестность в сопровождении охраны. Один дуболом впереди, другой – сзади. Перед входом курили другие надсмотрщики: женщины и мужчины в серой форме. На их массивных ремнях висели стандартные рации и длинные блестящие ключи, один к одному, как показывают в кино.

Краем глаза я заметил жирнющего чернокожего охранника в темно-синих форменных шортах и голубой рубашке-поло. Он явно заигрывал с одной из дуболомш. Охранники улыбались, громко приветствовали друг друга и выглядели добрыми деревенскими парнями. Я представил их на лужайке около какого-то дома, жарящими праздничное барбекю.

Неожиданно для меня самого у меня появилась мысль о своей «второсортности». В то же время я понимал, что их власть надо мной – явление временное. Именно с такими мыслями без пяти минут зек и входил в широкие стеклянные двери здания тюремной администрации.

Никто из окружающих меня охранников в этот момент не догадывался, кто сейчас сдается в Форт-Фикс.

Это был не Лев Трахтенберг, а трехголовая гидра: Робинзон Крузо на необитаемом острове, Миклухо-Маклай в окружении дикарей и Шурик из «Кавказской пленницы» в поисках фольклора. А вокруг этой троицы благородно клубились образы графа Монте-Кристо, Ивана Денисовича и Нельсона Манделы.

На самом деле я не сдавался в тюрьму, как думали моя прокурорша и оба судьи. Я четко знал, что уезжаю в этнографическую экспедицию, хотя мое командировочное удостоверение было выписано именно ими.

«Все проходит, пройдет и это», – повторял я про себя слова царя Соломона.

Меня ввели в большущую комнату, почти до отказа забитую людьми в гражданском. Мужчины, женщины и дети всех возрастов и расцветок, приехавшие на свидание к своим близким, медленно проходили через металлодетектор и личный досмотр.

Они привычно входили в одну дверь и, как артисты какой-то запредельной и безумной массовки, скрывались в другой. Кондиционер с июльской жарой не справлялся, дети хныкали. Пахло вонючей дезинфекцией, как в туалете советского плацкартного вагона, и человеческим потом. Офицеры нервничали и периодически выкрикивали какие-то фамилии: «Гонзалес, Смит, Патерсон, Мелендез!»

Почти все посетители Форта-Фикс были либо чернокожи и жопасты, либо по-латиноамерикански горласты и смуглы. Приблизительно такая же толпа собирается по летним воскресным дням на конечной станции сабвея[5] на Кони-Айленде в Нью-Йорке. Там они спешат на пляж, а их аппетитные национальные формы едва удерживаются легенькими бретельками.

Здесь же бросалось в глаза неожиданное и странное отличие. Несмотря на жару, черные и смуглокожие девушки и дамы были одеты, как в церковь, и застегнуты на все пуговицы. Я понял, что вольности в экипировке тут явно не приветствовались.

Меня тоже провели через металлодетектор и посадили на пластиковый стул внутри тюремного предбанника.

От нечего делать я внимательно рассматривал посетителей федерального исправительного заведения. Большинство из них здоровались со знакомыми дуболомами в сером, те кивали им в ответ – все чувствовали себя почти как дома.

– Трахтенберг, пойдем, – достаточно грубо позвала меня совершенно новая охранница в штатском, открывая какую-то неприметную металлическую дверь.

Мы оказались в еще одном предбаннике, на этот раз явно предназначенном только для работников тюрьмы.

Справа, над маленьким окошком, как в театральной кассе, висело объявление в красной рамке. Оно гласило: «Не будет цепочки – не будет ключей!»

За окном сидела чернокожая офицерша пенсионного возраста, которая принимала и выдавала блестящие связки. Входящие в противоположные двери дуболомы либо пристегивали, либо отстегивали тяжелые карабасо-барабасовские ключи. Громоздкие связки были прикреплены к ремням длинной железной цепью. У некоторых коротышек цепочки висели ниже колен и болтались туда-сюда, в зависимости от скорости передвижения ее владельца, поэтому на проходной было необычайно звонко, как от купеческой тройки.

Позже именно по этим звукам я и мои новые друзья в любой момент знали о приближении охраны, когда нелегально курили или делали что-то полузапрещенное.

Я протянул в окошко свои водительские права, контролерша внимательно вчиталась в мою длинную фамилию.

– Ты кто, немец? – спросила меня любопытная тюремная бабушка.

Последний раз окончание «берг» признавалось за немецкое, когда мне было лет десять, а вся страна смотрела фильм про Штирлица и Шелленберга с Мюллером. Это случилось в пионерлагере «Восток» под Воронежем во время летних каникул. Вот и сейчас я разулыбался совершенно на ровном месте: неужели лингво-страноведческие познания советских пионеров и американской черной тюремщицы были настолько близки? За все время между этими двумя эпизодами ни у кого и никогда не возникал вопрос о происхождении фамилии «Трахтенберг».

Меня передали еще одному полицейскому, который открыл передо мной следующую дверь. Вернее, открыла ее бабушка из «кассы», нажав на невидимую мне кнопку.

Мы спустились вниз – в службу приема новых арестантов. По всему было видно, что в этом отделе все было рассчитано на одновременную обработку пары десятков «новых поступлений» в течение получаса.

Полуподвальный зал был разделен на несколько секций, отгороженных друг от друга железными шкафами и офисными перегородками. Слева от входа пустовали три зарешеченные комнатушки размером с небольшой вольер в передвижных зверинцах. В углу каждого загона приютились знакомые мне по прежним узилищам чисто тюремные устройства: сделанные из нержавейки блестящие гибриды унитаза и раковины.

В стены обезьянников были вмурованы такие же блестящие скамейки. Четвертая, «парадная» сторона была зарешечена и выкрашена в грязно-зеленый туалетный цвет.

Опять, как и три года назад, я оказался в клетке.

Между тем мой провожатый ушел. По другую от решетки сторону копошились двое – белый мужичок и чернокожая тетка – все в такой же форме тюремного департамента. Они живо обсуждали свои планы на приближающийся День Независимости.

Кроме нас троих, в подвале не было никого, а я своим присутствием не особенно им и мешал. Толстожопая офицерша носила типично «черную» прическу – тонюсенькие хвостики-косички бились о ее плечи; в такт им позванивала цепь и прикрепленные к ней ключи.

Неожиданно она развернулась, подошла ко мне и протянула через решетку какие-то бумажки и карандаш.

– Заполнишь анкету – позовешь, – сказала она, возвращаясь к прерванной светской беседе.

За последнее время я заполнил уйму таких же или более изощренных государственных анкет. Обычные вопросы-ответы: как зовут, где жил, номер социального