Так весело и мило прошел учебный год, а на экзаменах выяснилось, что группа наша знаниями отнюдь не блещет. За исключением меня и Лени, наделенных от природы слабым слухом и сильным, непригодным для бельканто голосом. Вот нам двоим и приходилось во время музыкальных «репетиций» заниматься языком. Ведь кто-то в группе должен был отвечать урок в тех редких случаях, когда Вальтер не поддавался на хитрость Жени Подколодного.
Нет, я не случайно столь подробно рассказываю об этом эпизоде.
Вынужденное прилежание сыграло немалую роль в моей дальнейшей судьбе и, что даже важнее, в судьбе еще шести человек.
Более или менее благополучно закончив второй курс, мы дождались наконец летних каникул. К тому времени мы уже не были на казарменном положении, а жили дома. Каждый строил заманчивые планы путешествий: кто по Подмосковью, а кто и вовсе по Кавказу. Ведь шел август 1945 года, и война завершилась полной победой Страны Советов.
И вдруг я вместе о Леонидом Капелюшем получаю приказание явиться в Управление по делам репатриации при Совете Министров СССР.
Находилось оно тогда в огромном сером здании на Арбате, рядом со Смоленской площадью. У входа в здание стоял часовой с пистолетом, и проверка пропусков, помнится, была самой тщательной. Неулыбчивый солдат провел нас по узкой каменной лестнице на второй этаж и, распахнув дверь одной из комнат, доложил:
— Товарищ майор, вызванные вами сержанты прибыли.
Кряжистый, с широким крестьянским лицом и неожиданно тонкими губами майор приветливо похлопал нас по плечу, что уставом не предусматривалось, и сказал:
— Садитесь, сейчас все вам объясню.
Он извлек из ящика письменного стола две объемистые папки, протянул их нам с Леней и приказал:
— Прочтите, а потом заполните анкеты.
Прошло минут десять, прежде чем до меня дошло, зачем нас обоих вызвали в таинственное Управление по делам репатриации. Нам предстояло в составе военной делегации отправиться в Италию за группой бывших советских военнопленных — тех, кто оказался на оккупированном нацистами Севере Италии и был освобожден при наступлении войсками союзников.
— Задание сверхответственное, — предупредил нас майор. — От вас, ребятки, потребуется не просто отличное знание итальянского языка, а еще и абсолютная революционная бдительность.
Признаться, тогда я не сразу понял, при чем здесь особая бдительность.
Немало, впрочем, удивило меня и само мое включение в состав столь важной делегации, едущей за рубеж. Подобное доверие оказывалось лишь заслуженным, всесторонне проверенным товарищам. С Леней все было ясно: фронтовик, награжденный боевым орденом Красной Звезды, член партии, он был, как тогда говорили, «свой в доску».
Со мной дело обстояло куда хуже. По молодости лет в войне не участвовал, беспартийный, да и мать изрядно подкачала. Она происходила из состоятельной еврейской семьи и еще до революции успела в Могилеве окончить гимназию, что в глазах Советской власти ее вовсе не украшало. Правда, потом она три года войны проработала в полевом госпитале. Впрочем, добровольцами пошли на фронт и ее брат Иосиф, и моя будущая жена Мася Котляр. Зато доморощенные антисемиты всех мастей и наций и по сей день с пеной у рта доказывают, будто евреи не воевали. В партию мать так и не вступила, что тоже считалось большим изъяном. Но некоторой компенсацией был мой отец, подаривший мне не только жизнь, но и свою благозвучную фамилию. Старый большевик, в годы войны генерал, командир саперной бригады, он явно облагораживал мою короткую биографию. Да вот беда, мои родители довольно скоро развелись, а значит, семья — первичная ячейка советского общества — оказалась непрочной.
Одним словом, я не был безупречным советским гражданином. Каково же было мое изумление, когда после тщательной двухнедельной проверки меня утвердили в составе будущей делегации, а Леню Капелюша — нет. Тогда у меня впервые зародилось смутное сомнение, что в блистательной биографии моего сокурсника не все в порядке. Хотя ему разрешили продолжить учебу в военном институте, а значит, ничего страшного с ним не произошло. К несчастью, дальнейшие события подтвердили, что мои опасения оказались не напрасными. Но беда нагрянула много позже.
А пока я каждый день, включая выходные, ходил отмечаться в Управление по делам репатриации. Отъезд делегации в Италию почему-то откладывался и откладывался, но я не роптал — мне и дома было уютно как никогда. Мало того, что мне присвоили звание младшего лейтенанта, а значит, повысился мой оклад, так еще выделили специальный продовольственный паек. Впервые за долгие годы у нас на обеденном столе появилась свежая рыба и даже шоколадные конфеты — давно исчезнувший с прилавков магазинов «Мишка на севере».
Однако время шло, и меня стало мучить беспокойство — а что же дальше? На все мои вопросы я получал лаконичное «Ждите». И вдруг, в очередной мой приход в серое здание на Арбате, майор ошарашил меня вопросом:
— Ты по-итальянски хорошо читаешь?
Вопрос, признаться, показался мне весьма нелепым. После двух лет учебы да не научиться читать, это уж надо круглым дураком быть. Впрочем, и того, кто подобные вопросы задает, умным не назовешь. Однако я успел убедиться, что мой новый начальник далеко не глуп. Значит, вопрос-то с подвохом?
— Вроде не плохо, — пробормотал я.
— Сейчас проверим, — с ухмылкой сказал майор и вынул из кармана пожелтевший лист бумаги. — Прочти и переведи. Полчаса тебе хватит?
«Да на это и десяти минут много», — подумал я, но благоразумно промолчал. И скоро понял, что тут можно и в полчаса не уложиться.
Это было письмо командира партизанского отряда из гарибальдийской бригады. Он удостоверял, что бежавший из немецкого плена Николаев Павел Семенович сражался в бригаде Гарибальди в районе Вальдарно. Он показал себя воином храбрым и политически зрелым, что подтверждает также политкомиссар бригады. Далее шло перечисление мест, где происходили бои, и указывались точные даты. Некоторые буквы выцвели, иные на сгибах стерлись, многие имена и фамилии я сумел разобрать, только вооружившись лупой.
Но когда ровно через полчаса майор вернулся, перевод был готов.
— За точность ручаешься? — спросил он.
— Ручаюсь, — ответил я, сообразив, сколь роковой может стать любая моя ошибка.
— Тогда пошли.
И он повел меня в кабинет в противоположном конце коридора. Открыл дверь, но дальше порога не пустил. Однако я успел разглядеть средних лет человека, небритого, с отекшим лицом и потухшими глазами. На нем была офицерская гимнастерка, но без погон. Майор бесшумно закрыл дверь и легонько вытолкнул меня в коридор.
— Вот он, твой Николаев, — объяснил он. — Все, ты свободен. Только будь сегодня дома, никуда не уходи, можешь мне снова понадобиться.
Подобных писем мне довелось перевести шесть. И могу с гордостью сказать, что есть и моя доля участия в спасении жизни этих бедолаг.
Обычно мой майор и два энкаведешника подвергали бывшего военнопленного и партизана перекрестному допросу. Они