Приехал я в Севастополь после полудня, вышел с вокзала на широкую улицу и неторопливо двинулся к центру, где находился штаб флота. Шел и удивлялся. Кто и зачем выдумал, будто немецкая авиация и артиллерия до основания разрушили весь город? Разве нацисты и без того не совершили немало чудовищных зверств? Лишь когда пригляделся, увидел, что очень многие дома без крыш — одни стены торчат. К тому времени стройбаты центр города сумели восстановить почти полностью. Ну а домишки на окраине города в основном уцелели. В одном из таких домиков из серого известняка я и снял комнату с кухонькой. Хозяйка наша работала на железной дороге проводницей, и это потом сильно облегчило мне жизнь. После каждой служебной поездки Варя привозила мешок-другой картошки и продавала ее соседям и мне по вполне сходной цене. При моем-то скромном жалованье роскошествовать особо никак не приходилось. Разве что провести с друзьями воскресный вечер в ресторане «Приморский». После однообразной, нудной работы в радиоотряде это было для меня почти единственной радостью, от которой отказаться я просто не имел права.

Впрочем, служба моя продолжалась всего пять месяцев, а затем пришел приказ из Москвы. Мне надлежало явиться в Главный штаб Военно-морских сил. И вот сижу я вместе с недавними моими однокурсниками Женей Подколодным и Мишей Китом и думаю: а Лени-то Капелюша нет с нами и быть не может. А ведь он был в нашей группе лучшим учеником.

Когда Леню не взяли в отдел репатриации военнопленных, я решил, что он просто не глянулся тамошнему начальству. Скорее всего, им не понравилась его горделивая осанка и самоуверенный тон.

Все и впрямь обошлось бы для Лени легким испугом, если бы он не жаждал сделать блистательную военную карьеру. Для начала он задумал стать секретарем партийной организации нашего факультета.

На каждом партийном собрании Леня вставал первым и начинал обличать сокурсников. Они-де вяло ведут партийную пропаганду и недооценивают всю грандиозность задач, стоящих перед страной и нашей доблестной армией. Ребята, конечно, гневно ему возражали, но дело было сделано — он снова отметился.

После этих бурных собраний он обычно приходил ко мне, беспартийному, не больно-то честолюбивому сокурснику, домой, садился в старое кресло, и мы начинали резаться в шахматы.

Однажды во время игры он с лукавой улыбкой сказал мне:

— Подожди, настанет день, и ты увидишь меня на трибуне мавзолея.

Уж тут я не удержался и парировал:

— Не больно ли ты сильно разбежался, друг мой закадычный? Так ведь можно споткнуться, упасть и удариться головой об асфальт.

— Ты как был дураком, так им и остался, — изрек Леня. — У нас падают те, кто движется вперед шажочками… Тебе шах.

Увы, он все-таки чересчур торопился. А главное, вовсе не пытался скрывать, какой он остроумный, находчивый, начитанный. И, что совсем непростительно, не утаивал свои редчайшие достоинства от нашего начальства. Особенно он раздражал заместителя начальника факультета по политчасти полковника Мудрого. «Блиставший» умом из-за одной лишь фамилии полковник нередко ощущал себя серым валенком, беседуя с этим лейтенантиком Капелюшем. Думал он, думал, как проучить нахального курсанта, и наконец вспомнил приятненькую подробность. Недавно этого Капелюша (кстати, кто он? еврей, украинец?) в отдел репатриации не взяли.

Нюх у полковника Мудрого был получше, чем у гончего пса. Стал он рыться в Лениных документах, сделал несколько запросов куда надо и, получив ответы, возликовал. Во-первых, никакой он не украинец, а чистокровный еврей. Но что куда важнее, отец его вовсе не работал на Дальнем Востоке и там перед войной и умер. На самом деле его в 1939 году как неисправимого троцкиста расстреляли. Мать же Капелюша мигом отправили в ссылку. Да таких якобы верных коммунистов надо не поощрять, а к стенке ставить!

К счастью, время массовых репрессий миновало, год-то был уже 1948, и Леню Капелюша даже не арестовали. Всего лишь выгнали из нашего института да исключили из партии.

За день до факультетского партийного собрания пришел ко мне домой мой сокурсник Миша Кит. За ужином с мрачным видом сказал, что он лично выступит против исключения Лени из партии. Он был на фронте, храбро сражался и даже награжден боевым орденом Красной Звезды. Хватит с него вполне и строгого выговора с предупреждением. Неисправимый скептик, я ему на это ответил:

— Какая, Мишуня, смелость с твоей стороны. Да у тебя не хватит духу не то что выступить, а проголосовать против его исключения. Головой ручаюсь.

— Свою рыжую голову держи при себе — глядишь, со временем пригодится, — парировал Миша. — Поспорим на бутылку коньяка, понятно армянского. — И после короткого раздумья добавил: — Выступать мне и впрямь не стоит. А вот против исключения Лени из партии я уж точно проголосую.

«Ладно, спорим, — решил я. — Эх, как бы мне хотелось проиграть».

Сразу же после закрытого партийного собрания подбежал я к Жене Подколодному.

— Ну как?

— А так. Исключили нашего Леню из партии.

— Единогласно?

— А ты что думал? Кому же охота опосля самому с партийным билетом расстаться!

Вечером на пути домой подошел я к Мише Киту и сказал тихонько:

— Спор-то ты, Мишуня, увы, проиграл.

— Понимаешь, тяну я руку из кармана,