Мэтт повел нас посмотреть на пчел. Двора у них не было. Были луга, а за лугами лес. Мы двинулись по тропе, что вела сквозь высокую траву и полевые цветы к белым ящикам с пчелами. Мэтт взял жестянку, сунул в нее кусок мешковины, поджег, закачал в банку воздух приделанными сбоку мехами, и из носика в верху банки повалил дым. Мэтт снял крышку с белого ящика, поставил банку рядом, а затем вытащил рамку сот. Ее покрывали слои и слои пчел, они цеплялись друг за дружку, Мэтт поднял рамку повыше, и вся их масса начала менять очертания и стекать под действием силы тяжести, капая понемногу, словно жидкость, обратно в ящик. Отвратительно. Я очень старалась не воображать нападение роя.
Люка все это заворожило. Я не понимала, чтоґ пчелы значат для него. Трава, в которой мы стояли, кусалась, и мне хотелось одного: чтобы Мэтт опустил крышку и я смогла бы вернуться в кухню, сесть на пол с их писклявым мальчонкой, но мы проторчали там долго, переходя от ящика к ящику, хотя все они были одинаковые, и везде этот здоровенный шевелящийся капающий сгусток пчел.
На ужин была паста с травами и салат. Джен принесла базилик, розмарин, шалфей, красный латук и плошку кривеньких помидоров из их теплицы. Нас с Мэттом и Люком отрядили все это резать, в кухне запахло так, будто мы на улице. Эти люди сидели дома только по необходимости. Поели на задней веранде за столом, который Мэтт сделал из старой двери. Люк сидел на длинной скамье близко от меня, но не рядом.
Они втроем разговаривали о людях, которых знали, когда все вместе жили в доме на Мысу34 в свои двадцать лет. Мэтт и Джен успешно скрыли это, когда мы приехали, но тут я поняла, что хоть за последний месяц Люк с ними созванивался несколько раз, он не говорил обо мне – и о том, что в гостях я появлюсь вместе с ним. Они задавали мало вопросов, и я отвечала кратко. Заметно было, что запомнить сказанное они не стараются. Я понимала, что и их, и ребенка, и ярко-красный дом, и ящики с пчелами я запомню, а они обо мне – ничего. Добрые люди, изо всех сил выказывающие радушие, но меня они здесь не желали – и я не знала почему.
Ребенок пошел по рукам. Он покормился и отдохнул у матери. Посидел, выпрямившись, на коленях у отца, и каждый раз, когда Мэтт смеялся, ребенок смотрел вверх на отцов подбородок и тоже смеялся. Мэтт передал его Люку, и все притихли. Они не знали, знаю ли я, что у Люка был свой ребенок. Люк поднес его к лицу, и мальчик принялся колупать ему очки, но тут заметил рядом с Люком меня и рванулся ко мне обеими руками. Я поймала его, мы все рассмеялись, и Люку вроде полегчало.
Тут он сделался до странного оживленным и рассказал байку про то, как в четыре годика прошел целую милю до магазина грошовых сладостей – нагишом. Домой его вернула полиция. Я видела, что Мэтт с Джен уже слышали эту историю, но смеялись так, будто нет.
После еще одного долгого часа у костра мы с Люком побрели в темноте к домику на дереве. Хотелось поговорить о странности этого ужина, однако вот оказались мы на лугу – и слова мне стали не нужны. Нужно было прикоснуться к нему, прижаться, облегчить это бремя, эту набрякшую во мне тяжесть. Повсюду сверкали светляки – на сотни футов во все стороны. Мы жадно целовались, стаскивали с себя одежду и притискивались друг к дружке в густой весенней траве. В моем желании его растворилось все остальное.
Потом мы долго лежали, и светлячки летали и сияли все ближе, можно было дотронуться до них.
– Кажется, я теперь до конца дней своих буду заводиться на светляков, – сказала я.
Он выдавил полусмешок, но сам уже был где-то не здесь.
В домике на дереве нашелся только один тонкий матрас и одна подушка. Люк поводил фонариком, и фонарик озарил коробку с “лего”, пару настольных игр и двух занятых чаепитием кукол на стульчиках. Люк залез под одеяло, я свернулась рядом, но даже кожа у него ощущалась пластиковой и закрытой от меня.
Он потянулся и потрогал уголок рисунка, приделанного к стене кнопкой. Не разобрать, что там было, – то ли домик, то ли пес.
– Нашей дочери было почти столько же, – сказал он. – Калиопа на семь недель старше Шарлотт.
Шарлотт.
– Сколько ей было, когда она… – Я не знала, к какой категории людей Люк относится: которые говорят “умер”, “ушел” или “не стало”. – Когда вы ее потеряли?
– Четыре месяца и двенадцать дней.
Он дал себя обнять, но был в моих объятиях всю ночь окоченевшим.
Когда я проснулась, его рядом не было. Джен в доме сказала мне, что он помог Мэтту перенести несколько ульев, а затем они уехали в хозяйственный магазин. Джен оставила мальчика на меня, а сама отправилась в душ. Люк с Мэттом вернулись и поели на улице сэндвичей с яйцом. Когда пришло время садиться в машину, от голода и растерянности меня потряхивало.
Попросила его остановиться у “Данкин Донатс”, пока мы не выкатились на трассу. После этого мы ехали целый час почти молча. А затем он произнес:
– А что, если. – И умолк.
– Что, если – что? – выдавила я. Понимала: это “а что, если” не к добру.
– Это все ненадежно.
– Что?
– Все это. – Он помахал рукой туда-сюда над ручкой переключения скоростей. – Между нами.
– Все – что?
– Это притяжение.
– Ненадежно?
– Не содержательно. Не хорошо.
– По-моему, очень даже хорошо, – сказала я, изображая балбеса.
– А что, если это дьявол?
– Дьявол?
– Плохое. Вредное.
Тут будто что-то очень громкое заорало у меня в ушах.
К тому времени, как мы добрались до “Риги”, он решил, что нам лучше не прикасаться друг к другу. Все чересчур запуталось, сказал он. Все чересчур. Слишком неуравновешенное. Между телом и душой у нас разрыв связи, сказал он.
Я пропустила ужин и осталась у себя в хижине. Развела огонь и уставилась на него. Люк отыскал меня. Оказался внутри меня еще прежде, чем сетчатая входная дверь перестала трястись.
Мы лежали на старом коврике, потные, смыто все напряжение и тоска прошедшего дня. Я ощущала себя расслабленной и невесомой. Мы смотрели на развешанные по стенам автографы писателей, живших в моей хижине.
– Все они написали тут больше, чем я, это уж точно, – сказала я. – Но, думаю, я могу побороться за первенство по