– Рим, – возразила она, – стал великим потому, что он всегда ясно сознавал то, что есть.
Но Варрон не согласился с этим.
– Это только полуистина, – сказал он горячо. – Ясно сознавать то, что есть, но не мириться с этим – вот что сделало Рим великим! Рим – это были десять тысяч человек, а мир – пятьдесят миллионов. Такова была действительность. Но Рим не признал этой действительности. Рим захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.
Марция поднялась.
– Можно мне идти, мой отец? – спросила она.
Варрон вплотную подошел к ней, взял ее светлую голову в мясистые руки, мягко отогнул назад и сам откинул голову, чтобы лучше видеть лицо Марции.
– Если ты захочешь, Марция, ты вступишь на Палатин, – пообещал он ей.
Марция взглянула на отца. В глазах у нее было много понимания и мало веры. Все существо ее восставало против игры, которую навязывал ей отец. Но она видела уже не только отвратительную сторону этой игры, но и ее величие. И не лучше ли любая судьба, чем прозябание в этом восточном провинциальном городе?
Варрон безошибочно угадывал все, что в ней происходило. Он по-прежнему держал в руках ее голову. Так стояли они несколько минут, оглядывая друг друга, отлично зная друг друга, и Марция с болью ощутила в эту секунду все, что смешалось в ее чувствах к отцу: любовь, ненависть, очарованность, презрение и восхищение.
Варрон после этого разговора почувствовал себя совершенно разбитым, как после тяжелой физической работы. Он знал, что нащупал верный путь. Но он знал, и то, что еще немало труда придется потратить, прежде чем он окончательно сломит Марцию.
На той же неделе он говорил с ней еще трижды.
И, наконец, он смог сообщить Шарбилю: на основании неопровержимых доказательств он убедился, что гость богини Тараты – действительно император Нерон, которого считали умершим. Он просит царя Маллука и верховного жреца в ближайшее новолуние почтить своим присутствием бракосочетание его дочери Марции с императором.
2. РИМСКАЯ ВЕРНОСТЬ
Ближайшим результатом этого сообщения было то, что верховный жрец Шарбиль явился к полковнику Фронтону.
Доверительно сообщил он римскому командиру: вполне надежные свидетели показывают, что человек, бежавший в храм Тараты, – действительно император Нерон, которого считали умершим. Фронтон вежливо и уклончиво ответил, что признание или непризнание императора – вопрос, подлежащий ведению царей и верховных жрецов, губернаторов и сенаторов, но никак не мелкого и недостойного офицера. Шарбиль, однако, заверил Фронтона, что он отнюдь не хочет докучать ему назойливыми советами. Лишь по дружбе и лояльности он хотел бы обратить внимание Фронтона на то, что царь Маллук, следуя голосу совести, видит себя вынужденным сохранить верность человеку, которого упомянутые свидетели признают императором Нероном, ибо он императору Нерону в этой верности присягал.
Полковник Фронтон поднял на Шарбиля умные глаза. Царь Маллук, ответил он медленно и веско, связан также присягой и договором и с ныне правящим в Риме императором Титом. Подумав, Шарбиль возразил: он понимает, что человек, долго и по праву носивший корону, остается в глазах многих осиянным ореолом царского величия. Но не теряет ли силу позднейшая, ошибочно данная присяга перед присягой более ранней? Как бы там ни было, прибавил он задумчиво, стезя, по которой шествуют его царь Маллук и его друг Фронтон, очень узка.
Фронтон ничего не сказал. Он знал обычаи Востока. Правда, он не чувствовал себя таким мастером в искусстве достойного, изматывающего нервы молчания, как царь Маллук, но он с радостью установил, что по крайней мере старого Шарбиля он в этом искусстве превосходит. Старый, любопытный и нетерпеливый Шарбиль уже через десять минут сдался и сказал:
– Так как мой западный друг так хорошо умеет молчать, то буду говорить я. А имею я вот что сказать. Царь Маллук – друг Тита, обладающего в глазах многих ореолом царского величия. Царь Маллук не нападает на Тита, пока тот не нападает на него. Конечно, если кто-либо посягнет на императора Нерона, то он тем самым посягнет и на царя Маллука, а против обидчика царь Маллук вынужден будет защищаться.
Фронтон улыбнулся про себя. Вот она, значит, та мягкая, но сильная рука, о которой говорил Варрон. Это была искусная рука, он давно ждал ее прикосновения, оно не было ему неприятно. В цветистых, как полагалось, выражениях он ответил, что твердо надеется на мудрость царя Маллука, которая позволит им обоим беспрепятственно пройти по упомянутой узкой стезе.
На следующий день царь Маллук торжественно вывел императора Нерона из храма Тараты и проводил его в свой дворец. Свершив это, он разослал трех гонцов: одного – в Рим, в сенат, другого – в Антиохию, к губернатору, третьего – к парфянскому царю Артабану, в Селевкию, с сообщением, что великий император Нерон по счастливому велению богов жив. Император, в качестве его, царя Маллука, гостя, пребывает в городе Эдессе. Вскоре он предпримет путешествие в Рим, чтобы снова взять в свои руки бразды правления.
В день, когда происходило переселение гостя Тараты в царский дворец, полковник Фронтон не разрешил отпуска ни одному из своих офицеров и солдат. Гарнизону строго было приказано избегать трений с народом и ни под каким предлогом не приближаться к горшечнику Теренцию. На этот день и на два последующих назначены были усиленные учения, офицеры и солдаты не имели свободной минуты.
Полковника Фронтона не любили, но очень уважали. Он был римским аристократом, его отряд – пять рот Четырнадцатого легиона – состоял почти исключительно из неотесанных далматинцев: он был «господином», а далматинцы – «людьми». Служба была тяжелой, но они шли на это. Прослужившие тридцать лет получали участок земли и горсть денег, тяжело заработанную землю, тяжело заработанные деньги, но хорошую землю и хорошие деньги. Цепь, которой Рим привязывал своих солдат, состояла из дисциплины – на одном конце и права на пенсию – на другом. Кто не соблюдал дисциплины, тот не получал земли и денег. Это знали солдаты.
И люди Фронтона безупречно соблюдали дисциплину. Но, разумеется, и среди них не обошлось без разговоров о новом императоре. Солдатская традиция требовала сохранять верность тому императору, который больше других позволял рассчитывать, что он удовлетворит справедливые притязания солдата на обеспеченную старость. Так толковала вся армия клятву в «римской верности», которую она давала сенату и народу Рима, так толковали ее и солдаты Фронтона. С другой стороны, вступление на престол нового императора всегда сулило большие выгоды. Новый император обычно покупал себе послушание солдат щедрыми наградами. В смысле обеспечения старости императоры из рода Флавиев не обманули надежд солдат, но при вступлении на престол они здорово скаредничали с наградами. Император Нерон славился щедростью. Если гость царя Маллука докажет своей щедростью, что он действительно император Нерон, а в дальнейшем представит достаточно верные гарантии в вопросе о пенсиях, то солдаты готовы на многое смотреть сквозь пальцы. И они решили выждать, а выжидая, не нарушать дисциплины.
Конечно, нашлись и мечтатели. Так, например, к полковнику Фронтону явился некий молодой офицер по имени Тестимус. Вытянувшись по-военному, в струнку, он решительно, но вместе с тем скромно заявил полковнику: он готов, если полковник разрешит, положить конец скандальной истории с этим мошенником Теренцием. Он, Тестимус, довел свое умение драться коротким сирийским мечом до необычайной виртуозности. Он может послезавтра, когда раб Теренций, как объявлено, отправится в храм Аполлона, заколоть его на пороге храма.
Лейтенант Тестимус всего несколько недель как прибыл в гарнизон. Он еще не обзавелся знакомством; как обычно, должен был пройти какой-то срок, пока однополчане и знать города Эдессы прощупают вновь прибывшего и допустят его в свой круг. Фронтону этот юноша с первого мгновения был неприятен. Оказывается, первое впечатление не обмануло его: парень этот был из тех примитивных патриотов – людей действия, которые всегда были опасны для существования государства и общества. Покушение на Теренция, как выход из создавшегося положения, – это была мысль, которая могла прийти в голову именно такому примитивному патриоту. С устранением Теренция рухнула бы вся эта бунтарская затея, пошел бы прахом весь план Варрона и тем самым была бы пресечена самая попытка возврата к восточной политике. Радикальное решение вопроса, что и говорить! Но дело заключалось не только в том, что жаль было с самого начала свести на нет возможность возобновления восточной политики, – за предлагаемое Тестимусом радикальное решение вопроса пришлось бы чертовски дорого заплатить. Ибо вряд ли население города Эдессы отнеслось бы спокойно к смерти любимого Нерона, несомненно, оно отомстило бы за эту смерть римскому гарнизону, перебив весь гарнизон до последнего человека. Последствия такого шага не поддавались учету. Карательная экспедиция против Эдессы, возможность новой парфянской войны – все это в случае покушения на Теренция становилось угрожающе близкой и осязательной опасностью.
Самое простое для Фронтона было бы запретить патриоту Тестимусу – как своему подчиненному – осуществление предложенного им плана. Но если Цейон узнает об этом запрещении, не посеет ли это в нем недоверие к нему, Фронтону? Нет, надо, видимо, постараться как-то умнее обезвредить лейтенанта и его идею.
И Фронтон прежде всего спросил патриота Тестимуса, отдает ли Тестимус себе отчет в том, что его гибель при этом покушении неминуема. Да, Тестимус отдавал себе в этом отчет. Фронтон спросил его далее, понимает ли он, что ему придется погибнуть безымянно, без чести для своего имени и рода, ибо