Затем он сказал мне, уже не в первый раз, что нет человека, который был бы как Остров. Его любимая тема.
– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе!» – пророкотал он.
– …Себе-бе-бе-бе! – отозвался его голос в темных стропилах. (Как ни забавно, во время этого упоминания топологической метафоры Донна, мы фактически застряли на упомянутом географическом объекте. Хотя мы этого и не знали, полуостров отрезало от материка, превратив наш кусочек земли в маленький и ненадежный овал, полузатопленную перевернутую ложку).
– «Каждый человек есть часть Материка, часть Суши»!
– …Суши-уши-уши-уши! – откликнулась церковь.
И в этот момент кафедра рухнула, и мы упали в воду.
Я плохо помню, что непосредственно предшествовало моему святому видению: только то, что мимо, дрожа, проплывает медуза, ее колышущаяся юбочка звенит крошечными пузырьками. Сельдь сталкивается с моим носом. Краб щиплет за палец. Затем на минуту мои барахтанья выносят меня на поверхность, где умиротворенно плавает отец, медленно приближаясь к водовороту, ряса надулась, словно большой пузырь веры.
Он заявляет:
– Мужайся! Господь счел нужным нас испытать, Тобиас, и мы должны подняться на его зов!
И тут, вместо того чтобы подняться, я камнем иду ко дну.
И там, глубоко в ледяных водах потопа, встречаю Ангела.
Говорят, перед умирающим проходит вся его жизнь в виде маленького моралите, чтобы он, когда достигнет ворот Петра, мог смиренно принять, куда Святой его отправит. Эта мысль посетила меня гораздо позже, как объяснение того, что я увидел, когда тонул.
Предо мною Ангел, она прекрасна, и я люблю ее с первого мига.
Она одета как балерина, в белые одежды и юбку из жесткой ткани, стоящую колом, на ее маленьких ножках – белые чулки. Крылья ее, наверное, сложены за спиной или же прозрачны, словно паутинка, потому что я их не вижу. Лицо бледное, а в темных волосах – золотой обруч. Ручеек блестящих пузырьков вырывается изо рта.
Откуда-то сверху на нас струится солнечный свет. Ангел улыбается мне. На заднем плане смеются и веселятся люди. Я сам в золотой кроватке с прутьями. С другой стороны от меня – огромный щетинистый зверь. У него пушистое рыльце, золотисто-оранжевые глаза и зрачки – вертикальные щелочки. И я слышу в голове пронзительную громкую песню, словно далекое эхо чего-то давно минувшего:
– Господи, не забирай его у меня, прошу Тебя! – мужские стенания. Далеко, не ближе луны. – Держись! – кричит Пастор Фелпс, на сей раз громче. Мой Ангел дрожит, словно отражение в пруду. И тут что-то хватает меня и невыносимо больно дергает вверх. Я всплываю на поверхность, кричу, и вода уносит меня снова – на этот раз в Ад, где я вижу…
Другое. Клетку. Зубы. Кровь. Кричащего Ангела. Разбитое стекло.
Дальше хуже.
Мой отец хлопал меня по лицу, сильно. Вокруг плескались волны.
– Вставай, Тобиас! Вставай! – И он ударил еще раз.
– Вставай-вай-вай-вай-вай! – отозвалась церковь.
Видение Ада растворилось в вспышке, и осталась лишь крутящаяся вода.
– Ты бредишь от голода и истощения, – наконец, решил Пастор.
– Я видел Святого Ангела, – пробормотал я.
Но и Ад тоже.
Когда Наводнение в конце концов спало и море успокоилось, а в церкви остались россыпи водорослей, устриц и моллюсков, я ослабел от большого количества знаний на пустой желудок и был совершенно измотан видениями. К этому времени Пастор окончательно потерял голос и мог только нестройно хрипеть молитвы и благодарности Господу. Мы проковыляли между скамей, собирая рыбу в корзинку для пожертвований и сражаясь с полчищами чаек, и направились к Пасторату.
Нас ожидало потрясение. Весь наружные фасад дома снизу и доверху покрывали гигантские моллюски, цеплявшиеся за стены с огромной силой. (Никогда не видел таких огромных экземпляров; потом мы с Томми поддевали их ломом.)
Отец слабо рассмеялся:
– Господь отпустил шутку, – объяснил он. – Для своего всемогущего развлечения!
И Господь припас не одну шалость в рукаве, потому что, когда отец открыл дверь Пастората, огромная стена морской воды с ревом вынеслась наружу, отбросив Пастора в сторону. Пока он лежал, вода разлилась и впиталась в землю. Затем отец встал, рассмеялся и сказал:
– Слава, ибо Господь в хорошем настроении!
Вечный оптимист. Лично я был не в восторге от Божьего чувства юмора. И тогда, и позже.
В то утро, когда деревенские приплыли назад, небо капризничало, будто масло, как по волшебству то темнея, то светлее, туда-сюда, под долькой лимонного солнца. Сильный просоленный ветер все также свистал с востока, и в гавани мачты и паруса вернувшихся лодок танцевали и сверкали, словно мираж. Таким я и помнил Тандер-Спит после моего отъезда. Разметанным по кусочкам после шторма, словно разбитая стеклянная миска. Позже, в Лондоне, если я терялся, я прикладывал раковину к уху и мог услышать море, понюхать, попробовать на вкус. Ветер и рыба, рыба и ветер, соль, морской овес и чайки.
Дом, милый дом!
Милый, но и жалкий тоже. Пасторат так полностью и не оправился после Наводнения и первых шуток, которые решил отпустить Господь. Большая часть дома прибывала в опустошении, в коем и оставалась следующие несколько лет; с тех пор мы не покупали соли к пище, а просто скребли перочинным ножом кухонный камень-плитняк. Между тем, по углам гнила морская живность, а кладовая на пару месяцев превратилась в заводь с разнообразной фауной, включавшей синюю морскую звезду, гору моллюсков и четырех омаров. Остаток года мы пытались устранить повреждения и каждый погожий день вытаскивали во двор мебель и пожитки, стараясь их просушить.
Смотрите: от софы валит пар в тепле весеннего утра.
Прислушайтесь: крррккк! Это шкаф красного дерева вдруг трескается и, распахнув влажное нутро, являет нам комковатую кашу разложившейся медузы на полу.
Не вдыхайте: зажмите нос! Фуууу!
– Пути чудес Господних, – гудит отец, вечный любитель видеть во всем хорошую сторону, рубя в дрова бесполезную мебель, – неисповедимы!
Если его и смутило разорение, оставленное морем на могиле матушки (попону, которую он распорядился положить, унесла вода), то он это недурно скрывал. Волны подмыли землю, и все кусты