Все мои внутренности закручиваются в узел.
Того и гляди стошнит.
Конь скачет, не останавливается.
Вдруг это лошадь, а не человек, распространяет чуму. Или, может, оба.
Рисковать нельзя.
– Прости, – шепчу я и снова целюсь.
На этот раз выстрелить гораздо легче. То ли потому, что я только что это сделала и готова опять почувствовать отдачу и услышать разрывающий уши грохот, то ли потому, что в животное стрелять проще, чем в человека. Хотя я понимаю, что оба они не то, чем кажутся.
Передние ноги коня подкашиваются, он дрожит и издает предсмертный крик, похожий на рев. А потом заваливается на бок в сотне футов от своего хозяина и больше не двигается.
Чтобы отдышаться, мне требуется несколько секунд.
Дело сделано.
Господи помилуй, я и впрямь это сделала!
Отложив ружье, я иду к дороге, не отрывая глаз от всадника. Броня на нем – в лоскуты. Не пойму, то ли дробь пробила нагрудник насквозь, то ли просто помяла металл, но часть заряда разворотила его смазливую физиономию.
Мой рот наполняется горькой желчью. Вокруг его головы уже растеклась кровавая корона, но тут, хотя его лицо превратилось в сплошное месиво, я слышу стон.
– Боже, – шепчу я. Оно еще живо.
Еле успеваю отвернуться, и меня рвет.
Слышу его жуткое дыхание. Он тянется ко мне, пальцы скребут мой ботинок.
Не сдержав вопля, я отскакиваю и едва не падаю навзничь.
Я и не заметила, как близко подошла к нему.
Надо это закончить.
На дрожащих ногах я возвращаюсь за ружьем.
Зачем я его бросила?
От паники все как в пелене, я не могу вспомнить, под каким деревом оставила дробовик, а всадник все еще жив.
Перестаю искать ружье и бреду назад, к своей стоянке. Среди вещей есть спички и жидкость для розжига костра.
Беру их дрожащими руками. На автопилоте тащусь обратно.
Ты серьезно собралась это сделать? Я тупо пялюсь на то, что у меня в руках. Он еще дышит, а ты хочешь сжечь его заживо. Ты, пожарный, огнеборец.
Огонь – это вам не чистенькая смерть. Это, вообще-то, один из самых жутких способов отправки на тот свет. У меня, видимо, не хватает ненависти к Мору, потому что мучительна сама мысль о том, что я собираюсь с ним сделать.
Но я возвращаюсь к всаднику и отвинчиваю крышку на бутыли с горючей жидкостью. Закусив губу до крови, переворачиваю бутылку, и жидкость, булькая, льется из нее. Поливаю его с головы до пят. С перерывом, потому что меня снова рвет.
Наконец, бутыль пуста.
Я не могу удержать коробок, тем более вытянуть спичку. Руки ходят ходуном, и я роняю спички одну за другой. Наконец мне все же удается ухватить одну, но теперь проблема чиркнуть ей о коробок.
А всадник снова тянется к моей ноге.
– …оооляаааюууу… – слышится хрип из того, что раньше было ртом.
У меня вырывается крик. Кажется, это была мольба.
Не смотри на него.
Только с пятой попытки, но я все же поджигаю чертову спичку. Вряд ли я решилась бы бросить ее сознательно – скорее, думаю, я бы так и стояла, глядя на нее, пока пламя не обожгло бы пальцы, – но рука дрогнула, и спичка упала.
Одежда на Море занимается вмиг, и я слышу дикий крик.
Я запоздало понимаю, что металлические доспехи удерживают огонь, намного замедляя и без того медленную и мучительную смерть. Он слишком раскалился, невозможно дотронуться – если бы не это, я бы попыталась стянуть с него латы или загасить пламя.
В желудке уже пусто, но я вздрагиваю от рвотных позывов. Подозреваю, худшей смерти этому существу невозможно было придумать.
Он кричит и кричит, сколько хватает сил.
Такого кошмарного конца не заслуживает никто. Даже вестник Апокалипсиса.
Я пячусь, и ноги подкашиваются.
Я не чувствую, что совершила благородный поступок. Не ощущаю себя героиней, спасительницей мира.
Я чувствую себя гнусной убийцей.
Надо было прихватить с собой банку пива. Нет – пять. На трезвую голову на такое лучше не смотреть.
Но я смотрю. Я вижу, как его кожа пузырится и чернеет, и плавится. Я вижу, как он умирает медленно, мучительно. Я провожу рядом несколько часов, сижу у заброшенной дороги, по которой никто больше не ездит. Единственные свидетели – деревья, обступившие нас, словно стражи.
Его тело начинает понемногу заметать снегом, но снежинки тают на дымящихся останках.
В какой-то момент я поднимаю голову и вижу, что конь исчез, а к лесу тянется дорожка кровавых пятен и истоптанного снега. Умом я понимаю, что надо найти ружье и идти по следу лошади, чтобы добить ее.
Умом понимаю – но это не значит, что я так и делаю.
На сегодня достаточно одной смерти. Закончить работу я смогу и завтра.
Небо темнеет. А я все сижу, пока холод не начинает пронизывать меня до костей.
Наконец стихия загоняет меня в палатку. Я разминаю затекшие ноги, все тело ноет и болит. Я не знаю, успела я подхватить заразу от этого существа или просто человеку свойственно так себя чувствовать, если он целый день не ест, не пьет и не думает о тепле и укрытии. Так или иначе, я чувствую себя совершенно больной. Смертельно больной.
Я падаю на спальный мешок, даже не попытавшись в него завернуться.
К добру или к худу, но я это сделала.
Мор мертв.
Глава 4
Я просыпаюсь от того, что чувствую чужую руку на горле.
– Из всех гнусных смертных, что попадались мне в пути, ты, пожалуй, самая скверная.
Я распахиваю глаза.
Надо мной нависает монстр, все его лицо в кровоточащих язвах, кожа обуглена, сморщена, а местами ее нет.
Я бы его не узнала, если бы не глаза.
Ангельские голубые глаза. Похожую фигню рисуют на стенах церквей.
Это мой всадник.
Восставший из мертвых.
– Невероятно, – хриплю я.
От него пахнет золой и горелой плотью.
Как он смог выжить?
Он крепче сжимает мне шею.
– Глупая ты смертная. Неужели ты думаешь, что за все время моего существования никто не пытался сделать то, что не удалось тебе? В Торонто меня хотели подстрелить, в Виннипеге выпотрошить, в Буффало пытались зарезать, а в Монреале душили. Все это и многое другое проделывали не только там, но и во множестве других городов, названия которых тебе вряд ли что-нибудь скажут, потому что вы, смертные, очень ограничены.
Кто-то уже… пытался?
Пытался и потерпел неудачу.
Чувство, будто мне в лицо плеснули ледяной водой. Конечно, кто-то уже пробовал его прикончить. Мне следовало быть умнее и догадаться. Но в хронике такого не показывали, я не слышала ни одного репортажа о покушениях. Те, кто хотел его убрать, не сумели сообщить людям, что его невозможно убить.
– Где бы я ни был, – продолжает он, – всюду находится кто-то вроде тебя. Люди, считающие, что могут меня убить и тем спасти свой прогнивший мир.
Очень трудно отвести глаза и не смотреть на его лицо, изуродованное и ужасающее. И все же – сейчас он выглядит намного лучше, чем когда я оставила его в лесу, когда от него оставался практически только пепел.
Мор придвигается ко мне.
– И теперь ты заплатишь за то, что осмелилась совершить.
Он рывком поднимает меня.
Последние остатки сна, если они и были, испаряются окончательно. Я хватаю его за руку и ахаю, наткнувшись на кость и сухожилия.
Как он может шевелить рукой, если от нее ничего не осталось, только кости и связки? Но хватка у него стальная, уверенная.
Мор вытаскивает меня из палатки, бросает на землю. Я падаю на колени, проваливаясь ладонями в неглубокий снег.
В спину упирается колено. Мор обшаривает меня, ищет, нет ли при мне оружия. Я вздрагиваю при мысли, что он касается меня голой костью. Дотянувшись до карманов, он выбрасывает швейцарский армейский нож и спичечный коробок.
В темно-синем предрассветном свете лес выглядит зловеще. Тишина,