Старик выглядел необычно. Черную рубашку покрывала длинная черная же мантия. Брюки он тоже носил черные, со складками. Элегантные. Грязные. И черную шляпу с широкими полями.

Только туфли были другого цвета. Белые. Теннисные. Незашнурованные.

— Черт, я спросил, ты рисуешь в перспективе? — не останавливался Филиппо.

И самое главное, старик держал необычную лакированную трость из темного дерева, с ручкой в виде птичьей головки с острым, длинным и хищным клювом. Взъерошенный хохолок птицы растрепал не ветер, ведь хохолок этот был сделан из слоновой кости.

— ПьетронедолгоПьетронедолгоПьетронедолго, — частил Пьетро, размахивая руками.

— Я убью твоего братца. Он мне мозги снес.

— Ты ему тоже, — прошептал Франческо.

— Черт, что ты сказал?

— Я сказал, что будет лучше, если мы двинемся к реке, пока этот говнюк не выкурил все наши сигареты.

Филиппо полностью проигнорировал ответ. Его вопрос был риторическим.

— Ты хотя бы умеешь дрочить или тебе мамочка помогает?

Лука наслаждался спектаклем, делая глубокие затяжки. Франческо не хотел смеяться, но шутка, к сожалению, ему понравилась.

— Ну, пожалуйста, отстань от него, он мой брат, — упрашивал Дарио.

— А что, может, это ты ему помогаешь?

— Нет, я же не гомик!

— Ты и правда засранец, Филиппо! — сказал Франческо сквозь смех.

— Я не знаю, может, ты и гомик. Гомики достают, и ты тоже. Ты с кем, с братом или с нами?

Дарио замолчал. Ведь ему не было еще и девяти лет.

— Лука, помоги этому парню и покажи ему, как надо.

Лука встал перед Пьетро и огляделся вокруг. Кроме них самих, он никого не увидел.

Старика тоже.

Лука зажал сигарету в зубах, расстегнул первую пуговицу ширинки «Levis 507» и взял член в руку.

Дарио поискал свое окно на четвертом этаже, впервые в жизни надеясь, что в нем покажется мама.

— Высунь его совсем, а то он не поймет.

Лука расстегнул остальные три пуговицы и сделал, как надо.

Старик смотрел.

Глаза старика были как смола — непроницаемые. Такие глубокие, что можно провалиться. И по ту сторону глаз — космос, черный и вязкий. Если бы Дарио увидел его, то сказал бы, что он похож на мультяшного героя, подставившего кролика Роджера.

— Черт, Лука, хватит уже! — закричал Франческо, но Лука продолжал.

Филиппо не смеялся. В нем разгоралась ненависть, у него из головы не выходило, что Пьетро умеет рисовать в перспективе. И все признают это. Неожиданно Филиппо зашел сзади, с яростью схватил Пьетро за шею и за волосы, насильно принуждая повернуть голову к Луке:

— Смотри на него!

Пьетро прохрипел, будто прорычал, одновременно изо всех сил пытаясь вырваться. От ужаса он вытаращил глаза и не понимал, не понимал ничего из происходящего с ним. Чувствовал только, что все это причиняет ему чудовищную боль, словно что-то вонзилось в мозг. Пьетро очень хотелось опуститься на землю и заснуть, может даже на целый день. Между тем Дарио плакал и сквозь слезы звал мать, громко, как только мог. Франческо ничего не сделал. Он знал, что Филиппо прекратит, и хоть и не понимал почему и совсем не одобрял его действий, но подсознательно догадывался, что какая-то причина у Филиппо все же есть. Ведь он следовал определенной логике, мысль не всплывала вдруг, случайно, как у Луки, поэтому Франческо ограничился презрительным взглядом. Филиппо не был слабаком. Но когда он крепко держал голову Пьетро, чтобы тот не отвернулся от Луки, Пьетро, внезапно сильно и резко пнув, попал прямо в голень Филиппо. Попал случайно. Но если случайности пришел на помощь расчет, то это оказалось вовремя. Филиппо ослабил хватку, вцепился руками в ногу, вопя и чеканя каждую букву имени Господа Бога, сопровождаемую до и после вводными словами, никоим образом не божественными.

Окно на третьем этаже открылось. Наконец-то.

— Дарио!

И Филиппо врезал кулаком. В бешенстве. Прямо в солнечное сплетение Пьетро. Потом еще. И еще… Лука оттащил его, возясь при этом с ширинкой джинсов. Пьетро повалился на землю, крича и мыча. Вытаращив глаза, он тряс головой и крутил в разные стороны, чтобы развеять реальность. Образы превращались в безобидные цветные следы. Размытое очертание фигуры матери приближалось к нему. Пьетро вдруг прекратил дергаться. Реальность исчезла. Над ним осталось только небо. Даже живот у него не болел. Пьетро удалось не чувствовать. Перед тем как удрать, Филиппо посмотрел Пьетро в глаза и увидел его лицо без всякого выражения — в шизофреническом ступоре, отрешенное, непострадавшее. После всей той злости, которую он на него обрушил, чтобы вызвать ответную реакцию, Пьетро осмелился вернуться в свой далекий, безмятежный мир, как будто ничего и не произошло. И Филиппо вдруг ощутил острую ненависть. Ведь сам он никогда бы так не смог, реальность преследовала его везде, и ему не дано было скрыться. Ненависть — потому что Пьетро ударил его и ему стало больно. Ненависть — за обреченно-красивые глаза, ненужные на лице Пьетро. Филиппо подумал — и плюнул ему прямо в лицо. Слюна попала на кожу, и Пьетро показалось, что в щеку ткнули сигарету. Он опять замычал, растирая ожог. Когда мать, широко раскрыв глаза, подошла к нему, те трое уже смылись.

— Пьетро, любимый, это мама…

Мать бросила на Дарио жесткий взгляд. Дарио тут же опустил глаза, шмыгнув носом.

— Разве твой брат заслужил такое?!

Пьетро закрыл руками глаза и лицо, чувствуя, что так будет хорошо и никто не влезет к нему в душу. Потому что каждый раз, когда кто-нибудь влезал, он непременно обижал его. Успокаивали только предметы, только растения. Не люди.

— Пьетро, любимый, никто тебя больше не тронет, мама с тобой! Пойдем домой, шоколадный торт готов, я сделала его наполовину с кремом, наполовину без, только для тебя, хочешь?

Пьетро не осознавал, сколько прошло времени, но солнце больше не грело, наоборот. Дарио и след простыл. Рядом была только мама. На этот раз он поднялся. Они вместе зашагали к подъезду и скрылись внутри. Старик тоже исчез. Во дворе больше никого не осталось.