— Какой, к черту, президент фанклуба Пупо? Это была шутка. Может, неудачная. По-твоему, я похож на президента фанклуба Пупо?

— Еще как!

— О господи!.. Неужели?

— Да.

— Извини, но тогда какого черта ты связалась с типом, зная, что он президент фанклуба Пупо?

— Так уж получилось…

Я повернулся к Лауре и заявил:

— Никто тебя не держит.

Я не шутил. Может быть, даже когда воображал себя президентом придуманного мною фанклуба «Тащимся от Пупо», и уж точно, когда мы поцапались из-за Мосса. Потому на следующий день после интервью Элиза ходила с затуманенным взором. Оставалось надеяться на лучшее. Если у меня родится сын с тяжелой нижней челюстью, я хотя бы буду знать, кто его отец.

Если я выхожу из дома один, я посвящаю себя любимому хобби: разглядывать людей. В Нью-Йорке нет ничего, что мешало бы выбору объектов. Правда, я никогда не обращаю внимания на странных типов, хотя они здесь — норма. Мне нравится смотреть на людей, ничем не выделяющихся, незаметных: например, на клерков, которые по утрам идут на работу одними и теми же ежедневными маршрутами, перекусывая на ходу хот-догами, наклоняясь вперед, чтобы не закапать галстук кетчупом; на домохозяек, замученных бытом, несущих тяжеленные сумки; на мускулистых негров, играющих в баскетбол на асфальтовых площадках, отгороженных от несущихся машин металлическими сетками. Еще я смотрю на женщин, на некоторых из них, тех, что, кажется, несут в себе какую-то тайну; на тех, что проходят мимо меня с отсутствующим или беспокойным взглядом, знаком некоего внутреннего потрясения; на тех, что, греясь в солнечных лучах за столиком бара, оглядываются по сторонам в ожидании кого-то, кто никак не придет. Я ищу вдохновения. И существуют места, где я его нахожу.

Например, в Бруклине, куда я хожу покупать сигареты в угловой табачной лавке у входа в общественный парк и заодно, раз уж я там, снимаю этот угол на фотокамеру. Или же иду к Дакота Билдинг на Семьдесят второй улице и стою там в оцепенении перед главным входом, у которого псих застрелил Джона Леннона. Или же брожу по «Мэннис Мьюзикл Инструменте», где Эрик Клэптон и Лу Рид покупают себе гитары… И мечтаю.

Год назад мои музыканты приехали ко мне в Нью-Йорк и мы записали здесь диск, гораздо лучше, чем тот, что мы сделали дома. Как я и предполагал, в Америке он не вызвал никакого интереса, зато в Италии… Короче говоря, парни из фирмы звукозаписи были очень довольны. А я — нет. Я грезил о фуроре! В результате несколько хвалебных рецензий, много обещаний, ночной сюжет по ТВ, который я не видел, поскольку заснул раньше. На том все и кончилось. О турне не могло быть и речи: маленький репертуар, а главное, мало людей, расположенных платить за то, чтобы послушать, как мы играем. Нам предложили работать на разогреве других групп и певцов, из тех, чьи имена даже стыдно называть вслух.

Сейчас мы заканчиваем работу над вторым диском. Он еще лучше предыдущего. Я убил два года, сочиняя музыку для него, но оно того стоило. На этот раз я уверен, что мы произведем фурор, я это чувствую. Диск сейчас проходит мастеринг на «Стерлиг Саунд», в одном из ведущих храмов нью-йоркской музыки. А недавно нас пригласили сыграть несколько раз в одном заведении в Виллидж, где всегда полно музыкантов разных рас и широт, а также всяких знаменитостей. И когда мы исполняем мою новую музыку, сразу видно, что она доходит до людей, я ощущаю, как она их забирает, понимая, что в ней есть нечто большее, чем просто музыка, потому что на этот раз я вложил в нее всю свою душу, ведь невозможно хорошо сделать работу, любую, если у человека ее нет, души.

Музыка, определенная музыка в определенные редким моменты, действуя на слух, заполняет мозг, отзывается в сердце, трогает нервы и проникает в душу. Я верю, что музыка — онтологическое доказательство существования Бога. Если бы Бога не существовало, то не существовало бы и музыки, но поскольку музыка существует, это непреложно свидетельствует о существовании Бога!

Философия и музыка — две части меня, потому что наиболее адекватно представляют две мои природы: рассудок, который заставляет меня производить постоянную вивисекцию собственной жизни, и сердце, которое волнуется или, точнее, которое начинает опять наполняться эмоциями благодаря Элизе. Без нее, без Элизы, я никогда бы не вернулся к музыке.

Элиза — женщина, какую я всегда искал. Описывать ее — значит упрощать ее. Ей удалось остановить сползание моей жизни в безумие, и она сделала это одним мановением руки. Элиза — это терпимость, чувствительность, понимание, красота и сексуальность. Это — сопричастность. Она — все это по отдельности и вместе взятое.

Элиза — сама терпимость. Это понятно из того, как она рассуждает, как никогда не повышает голоса, как она сдержана, как воспитывает Лауру, с мягкой, но непререкаемой настойчивостью, из того, как ей удается, не ломая, менять, меня, из того, как выносит она мои выпадения из жизни, когда я, запершись в своей студии, часами и днями пишу музыку или вскакиваю по ночам, чтобы записать на бумаге то, что пришло мне в голову.

Элиза — сама чувствительность, потому что необычайно тонко чувствует вещи. Это идет от сердца, трепетной кожи, души и лишь потом, много позже, от головы.

Элиза — само понимание. Я и вообразить не мог, что с женщиной можно достичь такой глубокой душевной и духовной гармонии, какая возможна только с самыми близкими друзьями. С Элизой я достиг ее на практике. К тому же нередко я забываю, что Элиза — женщина, потому что у нее мужской склад ума, она рассуждает как мужчина. Таких женщин раз-два и обчелся.

Элиза — сама красота. Достаточно посмотреть на ее руки, ее глаза, ее волосы, ее лицо, ее ноги, ее грудь, все ее тело. Она красива, когда смеется, когда сердится, когда рассеяна и не замечает, что я на нее смотрю, она красива, когда думает о своих делах. И она красива тем, что, когда я думаю о своих делах, она никогда не спрашивает, о чем я думаю. Она никогда не спрашивает меня об этом даже после того, как мы занимались любовью. Она красива, когда носит мои свитера, которые ей велики, когда ходит в джинсах и майках без тени грима и когда элегантно одета и с макияжем. В последнем случае она вообще гиперкрасотка! Она красива, даже когда у нее на чулках спустилась петля, и я говорю ей: смотри, у тебя петля поехала, — а она отвечает: ох, да что ты, хотя фиг с ней, уже