«Джордж, мой дорогой, любимый муж, это я, Ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте, но считаюсь пленницей. Я чувствую себя хорошо, со мной обходятся с полным уважением. Я страдаю только оттого, что Вас нет со мной. Теперь десять часов. На судне появился факир, один из тех несчастных, которых мы спасли. Он преодолел тысячу препятствий, чтоб принести мне надежду, а в этой надежде — вся моя жизнь, потому что он обещает мне освободить Вас. Он уверяет, что эта записка будет Вам доставлена, и я ему верю. И Вы, мой дорогой, должны также надеяться; надейтесь же, несмотря ни на что… Надейтесь даже тогда, когда вам покажется, что это совсем невозможно… Пусть моя вера вольется в Вашу душу и усладит горечь нашей разлуки.
Рассчитывайте на мою энергию, на мою любовь, и скоро мы будем вместе.
Ваша Клавдия».
Он быстро пробежал эти поспешно начертанные строки, потом начал перечитывать их медленнее, вызывая в своем воображении дорогой образ своей мужественной подруги. Да, Клавдия, его милая Клавдия осталась такой же отважной, энергичной, и ее ангельская доброта равняется ее красоте. Капитан погрузился в приятные мечты, которые не давали ему чувствовать всей тяжести его цепей.
Тем временем брамины и их помощники факиры действовали, и действовали ужасным образом.
В этот вечер было большое представление в главном театре Калькутты, который носит странное название Сан-Суси. В Калькутте очень много театров, но Сан-Суси считается самым модным из них, самым избранным местом; спектакли его часто посещаются, и представители большого света берут там ложи.
В этот вечер давали пьесу Шекспира, и зал был полон. Судья Нортон, ставший председателем суда при таких трагических обстоятельствах, был на представлении со своей многочисленной семьей и имел весьма важный вид, сидя на самом видном месте, в первом ряду своей ложи. Прошло уже два акта, и англичане аплодировали с энтузиазмом, который они так охотно расточают перед своими национальными светилами. Едва прошло пять минут после начала третьего акта, как вдруг в ложу тихонько вошел один из агентов Верховного Суда; его можно было легко отличить от простых смертных по красивому военному мундиру. Судья повернул голову и увидел, что этот человек почтительно протягивает ему письмо. Он с недовольным жестом положил свой лорнет на выдвижную дощечку, взял письмо и распечатал его. В нем заключалось что-то очень важное, потому что судья тотчас встал и сказал своей жене:
— Я принужден, ma chere, оставить вас на несколько минут… нужно разъяснить один в высшей степени важный факт, на который мне указывает обер-полицмейстер…
— Друг мой, остерегайтесь!
— О, здесь нечего бояться!.. Впрочем, я даже не уйду из театра… Меня ждут там, в фойе…
Он тихонько вышел и нашел агента у входа, в ожидании приказаний.
— Ты хорошо знаешь того человека? — спросил он, показывая в зал.
— Да, ваше превосходительство. Это начальник туземной полиции…
— Хорошо! Так возвратись в центральное бюро полиции и скажи начальнику, чтоб он ожидал моих приказаний.
Агент поклонился и ушел, между тем как судья, войдя в гостиную, тщательно запер дверь.
Прошло четверть часа, потом долгие полчаса, которые жене судьи показались просто нескончаемыми. Муж обещал ей вернуться через пять минут, а его все еще нет! Ею овладел трепет при мысли об ужасных угрозах браминов. Наконец, не выдержав более, она встала, вышла из ложи и отворила дверь в маленький зал. В первую минуту она не увидела никого. Вдруг она ужасно закричала.
Она увидела на ковре своего мужа, лежащего навзничь с распростертыми руками, глаза его были налиты кровью, рот искривился от ужасной предсмертной судороги; он не подавал никаких признаков жизни. Вокруг его шеи был закручен, как веревка, черный шелковый платок, зловещее орудие «душителей». У нее захватило дыхание, она протянула руки, зашаталась и, как пораженная громом, упала на труп мужа.
Ее крик был услышан в зале, на сцене; зрители испугались, актеры перестали играть. Началась паника. Все бросились к ложе: полицейские, зрители, пожарные, все служащие. Шум и людской говор заглушали голоса актеров. Доктор протиснулся сквозь тесные ряды пораженных ужасом людей. Он разрезал черную ткань и открыл шею, на которой отпечаталась лиловая полоса, пощупал пульс, выслушал сердце. Он попробовал пустить кровь, но ее не вышло ни капли. Затем он попытался сделать искусственное дыхание. Ничего не помогало. Судья Нортон был мертв. В деревянной стене над его головой торчал кинжал с изогнутым лезвием, заостренным концом, все той же неизменной формы. Да, неизменной, так же, как и род мучения, избранный для жертвы, как дикая надпись, выдающая убийцу. Острием кинжала в третий раз была проткнута бумага, на которой были написаны слова, заставлявшие дрожать самых смелых: «Осужден браминами. Казнен мною, Бераром».
Среди ужасного смятения из «общества помощи» принесли двое носилок. На одни положили труп мужа, на другие несчастную женщину, которая теперь издавала какие-то неясные и несвязные звуки, как делают помешанные. Таким образом людям с носилками пришлось протесниться сквозь толпу зрителей, которые покидали прерванное представление, и несчастных отнесли в их жилище.
Слух о третьем преступлении распространился в городе с той быстротой, с какой распространяются плохие вести. Все обсуждали это событие, а репортеры писали, разузнавали, бегали, переговаривались по телефону с лихорадочной поспешностью.
Но это было еще не все. Это ужасное тайное общество, которое судило и осуждало высших сановников империи, теперь официально выразило свою волю, официально отдало свои приказания, и в каких выражениях!
В течение этого вечера пятьсот калькуттских сановников получили у себя дома письма, которые привели их в ужас.
Тайный комитет адресовал свое послание самым известным лицам военной, административной и судебной аристократии, кроме того, самым известным и самым богатым торговцам, финансистам и промышленникам.
Вот это страшное, просто и кратко выраженное послание:
«Мы, выборные Пяти Каст, сговорившись между собою, объявляем, что капитан Пеннилес невиновен. Он не знаком ни с браминами, ни с факирами, ни с кем бы то ни было из верных.
Мы клянемся в этом нашей кровью!
Мы потребовали его освобождения во имя высшей справедливости. Нам в этом отказали. Мы без жалости погубили тех, кто был виновен в этой несправедливости.
Как бы там ни было, он будет