Новость о моем скором появлении на свет вызвала разную реакцию, в зависимости от родства. Со стороны моей матери все было просто: ее отец Морис, только что вышедший из тюрьмы, предложил им пожениться. Надо заметить, что в известном смысле он был в этом деле докой. Ивонна, ее мать, со всем соглашалась, лишь бы ей поднесли красненького, чтобы она могла тут же забыть, о чем с ней только что говорили. Со стороны родичей моего отца новость о беременности была воспринята с великим неудовольствием. По странному стечению обстоятельств мой второй дед тоже как раз вышел из тюрьмы: у него обнаружили обширную раковую опухоль. Поэтому его освободили, при этом выразив нелепую надежду, что он отправится умирать куда-нибудь подальше. Однако гордость обязывает: Поль и Маргарита потребовали от моего отца, чтобы он женился.

Свадьбу готовили на скорую руку. Церемония проходила в мэрии Нейи. Несколько приятелей из Сен-Жермена, покинувших ненадолго ночное заведение, завсегдатаями которого они были, немногие члены семейства – и Джеки в качестве свидетеля. Молодые сделали вид, что выслушали речь об обете верности, после чего обменялись кольцами и поцеловались.

Об этой свадьбе не осталось никаких воспоминаний. Надо сказать, что в то же самое утро мой отец заставил маму сопровождать его к своей подружке, чтобы вернуть ей косметичку, которую она держала у него дома, а в тот же вечер Морис, мой дед по материнской линии, настоял на том, чтобы молодые не засиживались дома, по-королевски пригласив их… в бордель. И все же эти дети любили друг друга. Просто у них не было никаких устоев, ориентиров и представлений. Их сердца были разорваны в клочья, а в голове стояло сладкое марево. Война не только убила миллионы людей, она разрушила ДНК всех, кто выжил.

В это время я пребывал еще в полной темноте, защищенный теплом околоплодных вод, ничего не зная о враждебном мире, который уже проклял мое появление. Люк Поль Морис родился 18 мая 1959 года в Нейи. Давать новорожденным имена предков – это, кажется, традиция. Я бы обошелся без нее.

Мама рожала одна. Отец был в это время в английском городе Блэкпуле. Он нашел работенку в цирке: подменял человека, получившего травму. Его работа заключалась в том, чтобы прыгать на трамплин, благодаря чему в воздух поднималось трио польских акробатов. Пусть дурацкая, это была работа. В роддоме нам с мамой не было необходимости интересоваться внешним миром, так как нас никто даже не навестил. На следующий день после моего рождения маме предложили выписаться, поскольку палата была уже зарезервирована для другой роженицы.

Так моя мать позвонила в дверь Поля и Маргариты, моих деда и бабки. Горничная сказала, что ей придется подождать, поскольку мсье и мадам еще не отобедали. Мама осталась сидеть в прихожей, поставив у ног мою люльку. Она тихонько плакала. Не навзрыд – ведь ей уже пришлось пролить столько слез. Я спал у ее ног, даже не подозревая, что стал символом, живым образом полного фиаско. У каждого уже была веская причина меня ненавидеть, в лучшем случае не любить. Но это было в первый день моей жизни, и все еще могло измениться.

Мать приехала к отцу в Блэкпул, и он поселил нас в маленькой гостинице. Он жил там у своей новой любовницы, которая собирала слоновий помет (со слов моей матери) и была укротительницей хищных зверей (со слов отца). Вскоре моему отцу надоели и его подружка, и польские акробаты, которых он по три раза на дню подбрасывал в воздух. Но от польских акробатов не так-то просто уйти, и отцу угрожала опасность. Мы бежали из Блэкпула ночью, сразу после вечернего представления.

Когда мне было уже несколько месяцев, родители перестали быть для меня смутными тенями. Я смог им наконец улыбнуться. И у меня был ничтожный шанс, что, возможно, когда-нибудь они вернут мне мою улыбку.

Мне исполнился год. У меня, конечно, еще нет об этом времени собственных воспоминаний, только те, которыми родители пожелали позднее со мной поделиться.

Наша семья переехала в Париж, на Севастопольский бульвар, напротив сквера Гэте-Лирик. В то время мама не жила, а выживала. В 15 лет она бросила школу, в 16 забеременела. Ее знания ограничивались несколькими молитвами, которые она разучила под руководством монахинь, а еще она научилась сносить обиды от своей непутевой матери. В данном случае это минималистское образование хорошо подготовило ее к дальнейшему, поскольку мой отец поколачивал ее, и она проводила время в молитвах о том, чтобы все это наконец закончилось. У матери не было слов, с помощью которых она могла бы вести диалог с моим отцом, да у него никогда не хватило бы терпения ее выслушать.

Юный Клод прожигал свою жизнь на стороне, танцуя, играя, трахаясь, наверстывая все то время, которое у него украли. Он жил так, будто завтра уже не наступит. У моего отца было не больше знаний, чем у матери, но, если они беседовали, последняя оплеуха всегда оставалась за ним. Надо сказать, что, в довершение ко всему, отец открыл тренажерный зал, а его вес приблизился к ста килограммам.

Именно в ту эпоху образовалась банда моего отца: приятели, с которыми он пересекался в джазовых клубах, дружки из тренажерных залов, мясные туши, входившие в клан дуболомов. Вся эта публика собиралась в зале Клода, на улице Энгиен, чтобы тягать железо. Тем временем старый знакомый из цирка попросил моего отца об услуге: ему нужно было отлучиться на несколько месяцев, и он хотел, чтобы отец позаботился о его питомце. Отец согласился.

Предложить в компаньоны восьмимесячному ребенку домашнее животное, чтобы скрасить его одиночество, дело благое; однако животное, о котором идет речь, – это лев, и он весил уже тогда больше, чем моя мать. Поначалу мы жили в апартаментах: отец и мать в спальне, я в своей колыбели, а лев – в его корзине. Отец выходил с ним каждое утро около шести часов в парк, чтобы лев мог справить свои дела, а мать каждый день покупала ему три кило мяса. Все шло относительно гладко, хотя перейти на другую сторону Севастопольского бульвара со львом было непросто, даже держа его на поводке. Зато, когда ему случалось прогуливаться в парке, его не беспокоили собаки: все они сидели на деревьях. Единственным существом, которое выказывало недовольство, была консьержка-португалка с чудовищным акцентом:

– Мошьо Бешшонн, шобака жапрещено держать шилища.

– Но это не собака, это лев, – возражал ей мой отец.

Если бы все это происходило сегодня, это было бы сродни приземлившейся летающей тарелке, и это место уже было бы