Айдан вновь сделал оленя видимым для человеков, и шерсть его, и рога стали зримы, и олень отправился своим путем с миром».

Из часовни я вышла с полной уверенностью, что аббат знает, чем я буду заниматься в выходные, и специально ко мне обращал свою проповедь.

Когда я приплелась после мессы в комнату, у меня в желудке словно акробаты кувыркались. Из окна я наблюдала, как яркие дорогие автомобили прибывают на подъездную дорожку и снова отправляются в путь: родители забирали своих крошек, а из окон с завистью смотрели на них бедолаги, остававшиеся на выходные в школе. Те, у кого родители жили в других странах (таких было множество), служили в армии (тоже немало) и отпрыски иноземных королей (два-три). Я оказалась в числе счастливчиков, мне выпали великолепные выходные, и дело оставалось только одно: уложить вещи. Я уже было упаковалась, когда собиралась к тете Карен, но с тех пор разобрала свой чемодан, понимая, что наряды, предназначенные для Лидса, в Лонгкроссе не проканают. Вообще-то я понятия не имела, какая одежда приемлема в Лонгкроссе. Но помощь не заставила себя ждать.

Глава 5

Когда я поднялась по лестнице на свой этаж Лайтфута, меня уже дожидалась, сидя на подоконнике, Эсме Доусон.

Разделенные свинцовыми полосами ромбы окна отбрасывали пересекающиеся тени – Эсме как будто оказалась внутри сети. Она сидела в изящной позе и глядела в окно, словно позировала для фотосессии модного журнала. Наверняка специально так устроилась, чтобы я застала ее именно в таком виде.

Она изящно выпрямилась, когда я подошла к двери.

– Привет, – сказала она. – Формально мы друг другу не представлены. Я Эсме.

– Грир, – настороженно ответила я.

Она пожала мне руку – честное слово. На пальце сверкнула золотая печатка, в точности как у Генри.

– Как жизнь? – спросила она.

Никогда, буквально никогда в жизни мне такого вопроса не задавали. Знаю, так приветствуют друг друга персонажи в старых комических сериалах, но в реальной жизни слышать не доводилось. Я подумала: значит, так принято у Средневековцев. И как же отвечать на этот вопрос? В голове пронеслось несколько вариантов ответа. «По правде говоря, Эсме, пока толком не пойму. До сих пор ты и две другие сирены высмеивали меня, изображали провинциалкой из „Улицы коронации“[5], а теперь вдруг ты милая-мягкая, словно свежий пирожок…» Но конечно же ничего подобного я вслух не произнесла. Я была счастлива, что со мной вообще заговорили.

– Спасибо, хорошо.

– Собралась на выходные?

– Ой, совсем никак.

Она улыбнулась, в точности продемонстрировав разворот с рекламой зубной пасты в «Кантри лайф».

– Генри попросил меня помочь тебе собраться, а заодно ответить на вопросы, если они у тебя будут.

– Целая куча вопросов.

Она жестом указала на тяжелую деревянную дверь, где значилось мое имя, и имя Господи-боже (то есть настоящее ее имя), и где на доске для сообщений висело множество записочек, все для моей соседки.

– Идем?

Я открыла дверь. Господи-боже была уже там, разлеглась на постели. Похоже, из часовни она выбралась быстрее, чем я. При виде Эсме она сразу вскочила и только что не по стойке «смирно» вытянулась.

– Мы бы хотели побыть наедине, – ласково сообщила ей Эсме.

Господи-боже залилась яркой краской, с ненавистью глянула на меня и выскочила из комнаты.

Я расстегнула плащ, в котором ходила в часовню, швырнула его на стул. Чемодан на колесиках валялся открытый и пустой на кровати, мои одежки были разбросаны повсюду. Эсме присматривалась к этому беспорядку – и ко мне.

Я злилась на себя. Привыкла считать себя сильной молодой женщиной, феминисткой, но стоило Генри пригласить меня в Лонгкросс, и я изменила сестрам и впала в истерику, ах что же мне надеть. На всех уроках переставала внимать братьям и мечтала наяву, как пройдусь по Лонгкроссу в элегантном твиде, как поплыву через озеро на лодке в белом платье, в каком выходят к чаю. Во всех сценариях меня сопровождал Генри де Варленкур, болтая со мной, улыбаясь мне. Вот только не было у меня ни твида, ни белого платья для чаепитий. И хотя имение Генри могло, в отличие от моих снов наяву, не быть совсем уж точной копией красивых картинок «Мерчант Айвори» примерно восьмидесятых годов, скорее всего, не слишком-то оно от этих пейзажей и интерьеров отличалось. Мои джинсы в обтяжку, шапочки с помпоном и забавные футболки на темы разных фильмов, которые папа мне часто покупал, конечно же были неуместны.

– Ты, главное, вообще не переживай из-за одежды, – успокоительно заговорила Эсме. – Если чего-то не хватает, в Лонгкроссе тебе подберут. Бери только необходимое – нижнее белье, побольше носков, в чем спать. А во всем прочем придерживайся классики.

Она обшарила мой шкаф и обувную тумбу.

– Итак! Белая рубашка. Джинсы. Два теплых свитера. – Она бросила их в чемодан. – Футболки… хм…

Она взяла в руки одну из футболок с изображением Носферату[6] и надписью: «По утрам умираю».

– Нет, – решила она, моего мнения вовсе не спрашивая, и взяла другую, простую белую футболку. – Вот эту.

Эсме перерыла все мое добро, отвергая дикарские вещи и складывая в чемодан все то, что хоть отдаленно соответствовало стандартам Средневековцев. В итоге вещей набралось до ужаса мало. Наконец она обернулась ко мне:

– Есть у тебя выходное платье?

Еще один вопрос, которого мне никогда прежде не доводилось слышать, но по крайней мере на этот я могла ответить. Выходное платье у меня как раз было. Моя мама, работавшая костюмершей в кино, сшила мне волшебный наряд перед тем, как нас бросить. И вот загадка: ушла-то она не вчера. Она бросила папу и меня, когда мне было шестнадцать месяцев ровно.

Я видела последние свои фотографии с мамой (на стену в комнате в СВАШ я их вешать не стала): я была малышкой, только-только научившейся ходить, черные завитки волос, большие серые глаза. В свое время я часто вглядывалась в эти снимки, пытаясь понять, что же со мной не так, почему она решила уйти. Вроде бы я выглядела довольно симпатично. Вовсе не чудовище. Но, пережив худшую пору – грязные подгузники, ночные кормления, прорезывающиеся зубы, – мама все-таки решила, что материнство не для нее. Папа – вот видите, какой он хороший человек! – никогда, ни разу в жизни не сказал про нее плохого слова. Он рассуждает так: отцы все время бросают детей, и никто по этому поводу особо не возмущается, почему же к маме другое отношение? Вроде бы он прав, но все-таки – это действительно другое.

Единственное, что мама дала мне (ладно, если не считать того, что она меня родила), – это Платье. Мама с папой познакомились, когда оба работали на студии «Элстри». Не над какой-нибудь классикой, это было нечто вроде «Дневника принцессы», только еще гаже, если такое бывает. Я