Начало нашего знакомства было, однако, не очень обнадеживающим. Просьбу мою заглянуть к нам при случае и переговорить Эмеренц встретила довольно нелюбезно. Нашла я ее во дворе того самого дома, где она жила в качестве привратницы, поблизости от нас. Дом ее даже виден был с нашего балкона. Она как раз затеяла большую стирку, совсем на допотопный манер: в эту и без того палящую жару кипятила на открытом огне белье в большом чане, приподымая паркие простыни длинной деревянной веселкой. Пламя озаряло всю ее высокую, крепкую еще, несмотря на возраст, фигуру. Полной ее нельзя было назвать, скорее была она широкая в кости, рослая и мощная, как валькирия, и платок увенчивал голову, что твой шишак. Зайти к нам она согласилась, и вот мы стоим с ней под вечер в саду. Пока она молча слушает мои объяснения, что́ ей придется у нас делать, мне другое приходит на ум: никогда я не могла принять сравнение лица с озером, встречающееся у романистов прошлого века. И вот в который раз посрамлена в своем недоверии к классикам. Лицо Эмеренц если с чем и можно сравнить, так именно с невозмутимой, незыблемой предутренней водной гладью.
Трудно было понять, насколько ее устраивает мое предложение: ни в месте, ни в деньгах она не нуждалась и всей своей безмолвной позой словно давала понять, что это мне страшно важно ее заполучить. Она даже ответ мне дала, не подымая глаз, и на бесстрастной глади ее будто клобуком затененного лица ничего не отразилось. Дескать, мы еще к этому вернемся, пока трудно сказать. Вот одно из мест, где она работает, ей не по душе: муж и жена пьющие, взрослый сын совсем отбился от рук, родителям не помогает. Может, и у нас буянят, пьют… вот если кто заверит, что это не так, можно будет подумать.
– Я кого попало не обстирываю, – со всей серьезностью заявила она своим высоким голосом.
Я слушала в тупом удивлении. Впервые кому-то понадобилось поручительство за нас.
Эмеренц, видимо, давно попала в столицу, потому что лишь мое лингвистическое образование позволило мне угадать по ее произношению, что она откуда-то из моих родных мест. Не с Хайдушага[3] ли, полюбопытствовала я, думая обрадовать ее таким вопросом, но Эмеренц только кивнула: да, из Надори; вернее, из смежной деревни, Чабадуля; но тут же переменила тему, показывая, что не имеет ни малейшего желания об этом распространяться, слишком-де навязчив, неуместен мой интерес. Несловоохотливость ее, как и многое другое, вполне обнаружилась, впрочем, гораздо позже, с годами. Гераклита[4] Эмеренц не изучала, но оказалась поопытнее меня, которая не упускала случая побывать в городе своей юности: устремиться в поисках ушедшего, невозвратного под сень прежних улиц, давнего домашнего очага – и не найти, конечно, ничего. Река былого – где она катила теперь свои воды, увлекая за собой черепки и моей прошлой жизни? Эмеренц была достаточно мудра, чтобы не гнаться за несбыточным. Она свои уцелевшие силы сберегала, чтобы, насколько возможно, сохранить себя для настоящего. Но понимание всего этого пришло ко мне не скоро, оставалось пока в туманном далеке.
Тогда же, впервые услышав два этих названия – Надори и Чабадуль, я только почувствовала, что лучше этого не касаться, тут какое-то табу. Ну что ж, поговорим, коли так, о вещах более конкретных. И я предложила условиться о плате, подумав, что для нее это существеннее: но она и слышать не захотела, сказав, что решит, когда составит себе представление, насколько мы опрятны и аккуратны – какая потребуется работа. Попробует сначала порасспросить – не мою подругу, конечно, она лицо слишком заинтересованное; а уж после зайдет, даже если отзывы окажутся неблагоприятными. Я на минуту заколебалась, глядя ей вслед: старуха явно с причудами; не стоит, пожалуй, и нанимать, лучше будет для нас обеих. Еще не поздно крикнуть: не надо, мол. Я не крикнула. И какую-нибудь неделю спустя Эмеренц опять явилась. Мы, правда, и перед тем встречались на улице, но она только поздоровается и мимо, как бы не желая торопить события; ни навязываться, ни отступать прежде времени. Выйдя на звонок и увидев ее, одетую по-праздничному: в красивом черном шерстяном платье с длинными рукавами, в лакированных туфлях с пряжками, – я сразу поняла, что это должно значить, и провела ее в комнаты в полном замешательстве от своего более чем легкого летнего наряда. Будто продолжая только что прерванный разговор, но не сводя взгляда с моих голых плеч, Эмеренц сообщила, что с завтрашнего дня приступает к работе – и к концу месяца сможет сказать, сколько ей платить. Я уж и тому рада была, что хоть муж в жилете и при галстуке, его, по крайней мере, не в чем упрекнуть. Он и в тридцатиградусную жару не изменял своим приобретенным еще в Англии довоенным привычкам. Рядом с ними я выглядела представительницей какого-то более примитивного, малоразвитого племени, которой они, будто по обоюдному соглашению, желали показать, как приличествует держаться и одеваться человеку цивилизованному. Да, уж если кто походил на Эмеренц по части соблюдения принятых норм, так это мой муж. Может, потому и не могли они долго сблизиться по-настоящему друг с дружкой.
Эмеренц подала руку ему, потом мне, хотя по возможности избегала рукопожатий. Бывало, протяну ей руку, а она отстранит нетерпеливым движением, будто отгоняя муху. Но в тот вечер не мы ее «нанимали», это было бы против ее правил, а она с нами ударила по рукам. И, уходя, пожелала доброй ночи «хозяину». Тот только посмотрел недоумевающе ей вслед: трудно было бы на целом свете найти кого-нибудь, к кому так не подходило это прекрасное в общем слово. Немало времени прошло, прежде чем он, несколько привыкнув к новому своему прозванию, стал на него откликаться, хотя иначе она никогда к нему и не обращалась.
Соглашение наше не устанавливало продолжительности ее рабочего дня, равно как точного времени прихода и ухода. Иногда мы целый день ее не видели, только в одиннадцать вечера заявится; но тогда уж, не заглядывая к нам в комнаты, до рассвета будет прибираться на кухне и в чулане. Или на полтора суток лишит нас душа, замочив в ванне ковры. Непредсказуемые ее появления отличались зато редкостной производительностью. Старуха двигалась безостановочно, как