Теперь Льюис учил его деталям экспозиции, капризам диафрагмы, фокусному расстоянию, глубине резкости. Джонсон был в отчаянии, ведь ему столько еще следовало узнать!
«Снимай портреты с широко открытым объективом и короткой выдержкой, потому что широко открытые объективы придают мягкость, которая льстит фотографируемому». И еще: «Снимай пейзажи, затемняя линзу диафрагмой с длинной выдержкой, потому что люди желают видеть одинаково четкими и дальние, и ближние части ландшафта».
Джонсон научился менять контрастность, изменяя выдержку и время последующего проявления. Он научился размещать на свету фотографируемые объекты, научился по-разному составлять эмульсии в солнечные и сумрачные дни. Он много трудился и делал об этом в своем дневнике подробные записи… Но в придачу оставлял там жалобы.
«Я презираю этого человечка, – говорится в одной характерной записи, – и все-таки отчаянно хочу услышать, как он скажет то, чего никогда не скажет: что я овладел его ремеслом».
Однако даже по этой жалобе заметно, как изменился высокомерный молодой человек, несколько месяцев назад не потрудившийся научиться парусному делу. Он хотел отличиться в поставленной перед ним задаче.
В ранних числах мая Льюис поднес пластину к свету, потом исследовал ее сквозь увеличительное стекло и наконец повернулся к Джонсону.
– Эта работа почти приемлема, – признал он. – Вы хорошо справились.
Джонсон был в восторге.
В своем дневнике он записал: «Почти приемлема! Почти приемлема! Никакие слова, когда-либо сказанные мне, не звучали такой музыкой для моих ушей!»
Поведение Джонсона менялось и в других отношениях: вопреки себе он начинал предвкушать экспедицию.
«Я все еще отношусь к трем месяцам на Западе так же, как отнесся бы к трем месяцам вынужденного посещения немецкой оперы. Но должен признаться в растущем приятном волнении по мере того, как приближается роковое отбытие. Я приобрел все, что было в списке, выданном мне секретарем музея, в том числе нож Боуи[6], шестизарядный револьвер “Смит-Вессон”, ружье 50-го калибра, прочные кавалерийские сапоги и геологический молоток. С каждым приобретением мое возбуждение росло. Я вполне сносно овладел техникой фотографирования; я приобрел восемьдесят фунтов химикалиев и оборудования и сотню стеклянных пластин – короче, я готов к отъезду. Лишь одно большое препятствие стоит теперь между мной и отбытием: моя семья. Я должен вернуться в Филадельфию и все им рассказать».
Филадельфия
В мае того года Филадельфия была самым суетливым городом Америки, переполненным огромными толпами, собравшимися, чтобы посетить Всемирную выставку 1876 года. Волнение, которым сопровождалось празднование национальной столетней годовщины, было почти осязаемым.
Бродя по грандиозным залам выставки, Джонсон увидел чудеса, удивившие весь мир: великую паровую машину Корлисса, экспозиции растений и сельскохозяйственных культур из разных штатов и территорий Америки и самые новомодные изобретения. Перспектива овладения силой электричества была свежайшей темой для разговоров; поговаривали даже о создании электрического света, чтобы освещать по ночам городские улицы. Все утверждали, что Эдисон решит эту проблему в течение года.
Тем временем имелись и другие электрические чудеса, над которыми стоило поломать голову, особенно любопытное устройство под названием «телефон». Все посетившие выставку видели эту причудливую штуку, хотя немногие сочли, что она имеет какую-то ценность. Джонсон был в числе большинства, когда написал в своем дневнике: «У нас уже есть телеграф, обеспечивающий связью всех желающих. Непонятно, какую добавочную ценность даст общение на расстоянии с помощью голоса. Возможно, в будущем какие-нибудь люди захотят услышать голоса тех, кто находится далеко от них, но таких людей не может быть много. Лично я считаю, что телефон мистера Белла – обреченная диковина без возможности реального применения».
Несмотря на великолепные здания и громадные толпы, не все в стране обстояло благополучно.
Это был год выборов, и много разговаривали о политике. Президент Улисс С. Грант открыл Всемирную выставку, но маленький генерал утратил свою популярность; его администрация отличалась скандалами и коррупцией, и избыток финансовых спекулянтов в конце концов вверг страну в самую жестокую депрессию в ее истории. На Уолл-стрит разорились тысячи инвесторов, западных фермеров уничтожило резкое снижение цен, суровые зимы и нашествие саранчи; возобновление индейских войн на территориях Монтана, Дакота и Вайоминг открывало неприятные перспективы, по крайней мере с точки зрения восточной прессы, и обе партии – и Демократическая, и Республиканская – во время нынешней предвыборной кампании пообещали сосредоточиться на реформах.
Но для молодого человека, тем более богатого, все новости – и хорошие, и плохие – были лишь волнующими декорациями накануне его великого приключения.
«Я наслаждался чудесами выставки, – писал Джонсон, – но, по правде говоря, находил ее утомительно цивилизованной. Мои глаза смотрели в будущее и на Великие равнины, которые вскоре станут целью моего путешествия. Если семья согласится меня отпустить».
Джонсоны проживали в одном из богато украшенных особняков Филадельфии, выходивших на Риттенхаус-сквер. Другого дома Уильям никогда не знал: богатейшая обстановка, вычурное изящество и слуги за каждой дверью. Он решил рассказать семье все утром за завтраком. Потом, вспоминая об этом, он счел их реакцию совершенно предсказуемой.
– О, дорогой! Ну почему ты хочешь туда отправиться? – спросила мать, намазывая маслом тост.
– Думаю, превосходная идея, – сказал отец. – Великолепная.
– Но неужели ты считаешь это разумным, Уильям? – спросила мать. – Все эти неприятности с индейцами, знаешь ли…
– Хорошо, что он едет: может, его скальпируют, – заявил младший брат Уильяма, Эдвард, которому было четырнадцать.
Он все время отпускал подобные замечания, и никто не обращал на них ни малейшего внимания.
– Не понимаю, почему тебя туда влечет, – с ноткой беспокойства в голосе снова заговорила мать. – Зачем ты хочешь ехать? В этом нет никакого смысла. Почему бы вместо этого не отправиться в Европу? В какое-нибудь культурно стимулирующее и безопасное место.
– Я уверен, он будет в безопасности, – сказал отец. – Только сегодня в «Филадельфия инкуйарер» сообщили о восстании сиу в Дакоте. На их усмирение послали самого Кастера. Он с ними быстро разделается.
– Мне даже думать не хочется о том, чтобы тебя съели, – сказала мать.
– Скальпировали, мама, – поправил Эдвард. – Они срезают волосы с головы – после того, конечно, как забьют тебя дубинками до смерти. Вот только иногда ты еще не совсем мертвый и можешь чувствовать, как нож срезает кожу и волосы до самых бровей…
– Не за завтраком, Эдвард.
– Ты отвратителен, Эдвард, – вмешалась в разговор их десятилетняя сестра Элиза. – Меня из-за тебя тянет блевать.
– Элиза!
– Но это правда, мама. Он отвратительное создание.
– А куда именно ты отправляешься с профессором Маршем, сын? – спросил отец.
– В Колорадо.
– Разве это не близко от Дакоты? – осведомилась мать.
– Не очень.
– Ох, мама, ты что, ничего не знаешь? – спросил Эдвард.
– В Колорадо есть индейцы?
– Индейцы есть везде, мама.
– Я не тебя спрашиваю, Эдвард.
– Полагаю, в Колорадо не живут враждебно