Джо смотрел в стол, чтобы глаза его не выдали.
Но время шло, и разговоры о медведице постепенно становились всё реже и в школе, и за её пределами – и всё менее радостными и хвастливыми. И новости о войне, о бесконечных, вгоняющих в тоску поражениях снова завладели деревней. Но для многих детей, в том числе и для Джо, война по-прежнему оставалась чем-то нереальным. Больше чем за два года войны они не видели ни одного немецкого солдата, ни одного самолёта или танка – ничего. Война присутствовала в разговорах, и дети слышали о ней много, а такие разговоры почти всегда означали спор. Что им делать? Спасать ли то, что можно спасти? Считать ли поражение окончательным и присоединиться к маршалу Петену? Или сражаться вместе с англичанами и французским полковником, чьё имя Джо всё время забывал, но который вещал из Лондона по радио, что война не закончена, что немцев можно разбить, нужно разбить и они будут разбиты? И всё это время в деревне ждали, что их военнопленные вернутся домой, но они не возвращались. Ждали, что придут немцы, но они не приходили.
– Я просто хочу, чтобы это кончилось, Джо, – говорила мама. – Хочу, чтобы твой папа вернулся домой. Мне всё равно, как это случится. Я хочу, чтобы всё стало как раньше.
Дедушка редко спорил с ней в открытую, но внук знал, что он думает.
– Этот полковник в Лондоне, де Голль этот, – он наша единственная надежда, – говорил дедушка Джо. – Он и англичане. Я не люблю англичан и никогда не любил, но, по крайней мере, они сражаются с немцами, а любой, кто это делает, – друг Франции – вот как я это себе представляю. А уж я-то знаю, Джо, я ж воевал с немцами раньше, помнишь? Мы их победили и опять победим. Должны победить – если нет, то не останется ничего, ни для тебя, ни для всех нас.
Что Джо думал о войне, похоже, зависело от того, с кем он говорил: с мамой или дедушкой, – сам он никак не мог определиться.
Джо часто размышлял о папе, сидя на камне и наблюдая за овцами. Поначалу он сильно скучал по отцу: по шуму, который тот поднимал по всему дому, по запаху, который он приносил с собой после работы. Но теперь, с течением времени, Джо всё больше радовала его новая роль мужчины в доме. Ему нравилось сидеть на папином стуле за кухонным столом и делать папину работу на ферме. Но как папа и война ни состязались за место в его мыслях, он всегда возвращался к медвежонку и человеку, встреченному в лесах в день медвежьей охоты. Ему необходимо было узнать, что это за человек, от чего он скрывается и почему он ждёт Аню. Каждый новый день усиливал его желание снова пойти на ферму вдовы Оркада и выяснить, что там происходит, и ещё разок увидеть медвежонка. Но всегда находилась какая-нибудь работа: домашние задания или что-то на ферме. Было трудно уйти – по крайней мере, так он сам себе говорил.
Этим летом овец на горные пастбища повёл дедушка. Джо ещё слишком мал, сказала мама, и пока не справится в одиночку, и к тому же она не хотела, чтобы он снова пропускал школу.
– Учёба бывает только раз в жизни, – говорила она.
Кроме того, сын был нужен ей дома – собирать и ворошить папоротник, заготавливать сено. А по выходным надо носить припасы дедушке в горы и забирать оттуда сыр, чтобы просолить его, сложить в кладовую и продать. Работа была долгая и тяжёлая, но если честно – а чем больше проходило времени, тем больше Джо приходилось быть честным с самим собой, – он понимал, что работа – это только отговорка. На самом деле он не мог собраться с духом, чтобы вернуться на ферму вдовы Оркада. Всякий раз, завидя её, он прятался, а в тот единственный, когда не смог, – тогда она вошла в бакалейную лавку вслед за ним, – выбежал из лавки, не купив то, за чем пришёл. Джо даже не решался взглянуть ей в лицо, чтобы понять, узнала ли она в нём мальчишку, подглядывавшего в её окно тем вечером.
То и дело он посматривал вверх по склону и видел вдову Оркада на её полях: она заготавливала сено, доила корову или гнала куда-нибудь свиней, но ни разу там не мелькнул кто-то ещё. Джо уже начинал подумывать, что сочинил всё это сам.
И в один ветреный осенний день, когда овцы уже вернулись с пастбищ и Джо разбрасывал папоротник по их загону, он увидел, как вдова Оркада спешит мимо – на голове чёрный шарф, а в руке цветы. Джо догадался, что она идёт на кладбище при церкви, чтобы положить цветы на могилу мужа. На обратном пути она зайдёт за покупками – она всегда так делала. Джо понял, что у него есть добрых полчаса, чтобы сбегать туда и обратно, – если поспешить, то он успеет. Вдова его не увидит, если быть поосторожней. Руф, как всегда, попытался пойти с ним, но Джо запер его в хлеву и крикнул маме, что уйдёт ненадолго.
Пока мог, он держался под прикрытием деревьев: оттуда он мог всё видеть и оставаться незамеченным. Свиньи вдовы паслись на лугу под домом, а корова спала, свернувшись среди них. Вокруг никого не было. Джо отбросил всякую осторожность: на неё уже не хватало времени. Словно заяц, он пронёсся через поле, пока не оказался под защитой стены хлева – так его не было видно из дома. Он обежал хлев и попал на задний двор. Не слышалось никаких звуков, кроме довольного сопения пасущихся свиней. Джо крался мимо двери хлева – и тут услышал внутри какое-то шевеление. Медвежонок – наверняка это медвежонок.
Джо осмотрелся и медленно приоткрыл дверь. Как и все хлева, этот был длинный, низкий и тёмный, с папоротником на полу и деревянным вешалом для сена вдоль стены. Но внутри не оказалось ни медвежонка, ни других животных. Однако Джо был уверен – вполне уверен, – что слышал что-то. Он распахнул дверь, чтобы впустить в хлев как можно больше света. В дальней стене было одно грязное оконце, и ставни на ветру открывались и закрывались – то одна, то другая. Джо уставился в темноту. Дальше он идти не собирался: от двери и так было видно достаточно. Он уже поворачивался, чтобы уйти, и вдруг на что-то наступил, наклонился и поднял башмачок. Это был детский башмачок с порванным ремешком. Сначала