дары. Мы должны поддерживать и укреплять эту стабильность. Аргументы Пьята, что энтропия — естественное состояние мироздания и что физическая вселенная, находящаяся в бесконечном движении, не является благоприятной средой для развития разумной жизни, представляются мне в каком-то смысле средневековыми, хотя и выражены в терминах современной науки. «Постоянное изменение — главное правило вселенной, — заявлял он. — Чтобы снизить уровень энтропии, мы должны приложить огромные усилия, используя опыт, разум и мораль для создания хоть какой-то справедливости и гармонии из материала Хаоса». Его летающие города должны были стать островами порядка в мире всеобщего безумия. Он ценил идеалы и учреждения демократии, по его словам, «воплощенные в довоенных Соединенных Штатах». Единственное движение, на которое он до самой смерти жертвовал деньги, — это «Гринпис». «Я разделял любовь к природе со всеми подлинными нацистскими лидерами, — говорил мне Пьят. — Мы были великими защитниками природных ресурсов задолго до того, как это стало модным». Он утверждал, что играл важную роль в немецком проекте переработки и вторичного использования материалов, но, когда я попытался выяснить детали, Пьят стал удивительно неразговорчив, а потом резко сменил тему, спросив, знаю ли я немецкое стихотворение из «Можжевелового дерева» братьев Гримм[14].

Это была его обычная стратегия: перевести разговор на экзотическую литературную или на спорную политическую тему, чтобы любой, кто подойдет слишком близко к некой правде, которую Пьят не хотел раскрывать, отвлекся на посторонние рассуждения или начал возражать на какие-то крайне реакционные высказывания собеседника. Возможно, конечно, и то, что я не всегда был внимателен к тем ассоциациям, которые направляли течение мыслей Пьята — к примеру, при переходе от использования мусора к сказкам братьев Гримм. В таких случаях у меня возникают сомнения: подходящий ли я редактор для подобных мемуаров, не следует ли подыскать кого-то получше. Порой мне хочется бросить все: документы, пленки, заметки, альбомы с вырезками — полуистлевшие, рассыпающиеся, перепутанные остатки необычайной жизни этого старика, большинство из которых относится к давним временам, когда Пьяту не исполнилось и сорока. После того как он обосновался в Англии, с ним практически не случалось никаких драматических происшествий.

Я не стану утверждать, что бред Пьята кажется мне сколько-нибудь осмысленным, — было достаточно трудно понимать его во время бесед, когда я требовал от него деталей или пояснений, — но члены семьи заявляют, что он находился в здравом рассудке, а раз так, полагаю, справедливости ради стоит отметить, что мне не хватает их фантазии или их значительного опыта. Я и впрямь понятия не имею, что такого могут раскрыть мемуары Пьята, и не в силах даже предположить, почему семья потратила так много времени и денег на бесполезные судебные процессы. Мои притязания вполне законны. У меня есть собственноручные письма полковника, согласно которым его бумаги передаются в мое распоряжение, пока я не отредактирую то, что Пьят назвал «нашей книгой о миссис Корнелиус». Его история доведена до 1940 года, когда он прибыл в Англию; после завершения книги я должен передать бумаги в Библиотеку Бодли[15], Оксфорд, где они будут доступны любому добросовестному исследователю. Аудиозаписи, однако, останутся моей собственностью. Теперь это наконец определено после долгих судебных процедур, и я надеюсь, что мы все сможем спокойно вернуться к нормальной жизни. Меня больше всего беспокоит враждебное отношение семьи, интересам которой, как мне казалось, я служил так же искренне, как служил интересам полковника Пьята. Мне представляется, что скрывать «отрицательную» сторону биографии — это недостойно и покойного, и самой правды. Повторяю в последний раз — я никогда не хотел продемонстрировать неприязнь к членам семьи, в особенности к миссис Корнелиус, память которой я по-прежнему чту с восторгом и восхищением.

Но ниггеров, как настаивал полковник Пьят, нужно называть ниггерами, и если «ноттинг-хилльское семейство» и не преувеличивает достоинств Фрэнка или Джерри, то, по крайней мере, не принижает их. Это исследование стало моим первым опытом документальной прозы, и я не отрицаю, что в качестве научной работы, вероятно, оно заслуживает успеха, но в качестве популярного издания оно могло сформировать что-то вроде ложного впечатления о семье. Я сделал все возможное, чтобы возместить причиненный ущерб во многих книгах, которые последовали за этой первой публикацией, имевшей совершенно неожиданный успех.

Обаяние полковника Пьята (для такого человека, как я, выражающего почти противоположные мнения) отчасти основано на его абсолютно невероятных идеях и наклонностях. В его жизни все было изумительно, грандиозно, романтично — возможно, я в некоторой степени остаюсь лучшим посредником для человека, наделенного таким ярким и исключительным воображением.

Я не могу, однако, объяснить его ошибки в использовании иностранных языков (он не говорил свободно ни на одном из них, и я точно воспроизвел соответствующие фрагменты его рукописей), и нет никаких очевидных причин для вкрапления иностранных фраз, кроме тех случаев, когда он описывает некоторые из своих сексуальных приключений (почти всегда на французском). Что касается его расизма, мои собственные взгляды и поступки, связанные с этой темой, документально подтверждены, но я был обязан сохранить некоторые — с моей точки зрения отвратительные — высказывания Пьята. К сожалению, в 1945‑м его голос не умолк, и, кажется, он отдается эхом и сегодня — гораздо громче, чем в другие послевоенные времена.

За последние восемь лет моя жена не раз упоминала о том, насколько я стал похож на своего героя. Должен признать, эта мысль была мне неприятна, ведь у нас с Пьятом очень мало общего, но я видел в психиатрических лечебницах, как черты одного пациента передавались другому, пока имитация не становилась такой же убедительной, как реальность. Так что, возможно, частое общение с полковником Пьятом и изучение оставленных им материалов оказали на меня некое воздействие, хотя меня оскорбило утверждение одного критика, будто нельзя провести границу между мной и моим героем.

Наконец, я должен упомянуть о том, что многим обязан жене, которая помогла в дополнительных исследованиях, Джону Блэквеллу, чей внимательный взгляд и здравый смысл поддерживали меня в худшие времена, и Лэнгдону Джонсу, который так успешно восстановил «Титус один» Мервина Пика[16], - его замечательные навыки оказались бесценными при создании этой книги. Я хотел бы поблагодарить людей, уже упомянутых в предыдущих томах, вместе с друзьями в Египте — в особенности «черно-белого Иосифа», Мустафу эль-Байюми, полковника «Джонни» Саида и семью эль-Фази, все члены которой помогали мне идти по следам Пьята, Рабию и ее сестер, мать, бабушку и братьев за их чудесное гостеприимство и помощь, когда я отправился за полковником в Марракеш; Жана-Мари Фроменталя, сумевшего проверить большую часть того, что Пьят поведал о Марракеше двадцатых. Спасибо также «Безумному Джеку» Паркеру, бывшему Королю Кроули, который смог