— Как вашей матери удавалось содержать вас с сестрой после того, как отец ушел?

— Он не ушел, его вышвырнули.

— Очень хорошо. Как вашей матери удавалось содержать вас с сестрой после того, как отца вышвырнули?

— Она работала. Она все время работала.

— Кем же она работала?

— Цитологом. Моя мама — цитолог.

— Цитология — изучение клеток.

— Клеток и поведения клеток, точно.

— И кто же приглядывал за вами, пока мать работала?

— Мы сами приглядывали друг за другом. Институт рака был достаточно прогрессивной организацией, чтобы позволить маме работать в те часы, когда мы в школе.

— Ваша мать была религиозна? Она приобщала вас к какой-нибудь религии?

— Да. Мы с сестрой были конфирмированы в англиканской церкви.

— Наши записи свидетельствуют, что после конфирмации вы крайне нерегулярно посещали церковь. На это есть какая-то причина?

— Мама сказала мне после конфирмации, что я достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения относительно церкви.

— И вы решили ходить туда только по случаю крещения, похорон и свадеб?

— Ну, я вижу это в другом свете. В самом деле. Похоже, вам уже известны ответы на все эти вопросы. Какого хрена мне их задают?

— Есть некоторые вещи, которые мы еще не знаем.

— И какие же?

— Этого мы сказать не можем.

— Ну что ж, блин, тогда спрашивайте о том, чего вы не знаете, а не о том, что знаете, и мы покончим с этим намного быстрее.

Через две недели после моего двенадцатого дня рождения я вернулся в школу и немедленно обнаружил, что лучший учитель в мире, мистер Джинджелл летом вышел на пенсию. Это казалось странным — ведь когда два года назад в отставку ушел мистер Кавано, его провожали с великой помпой; а мы любили его куда меньше мистера Джинджелла. Среди учеников началось брожение. Посыпались вопросы, в том числе и от меня. Почему мистеру Джинджеллу не устроили достойных проводов, как мистеру Кавано? Или даже: почему мистер Джинджелл даже не намекнул нам, что собирается уходить? Ему просто наплевать? В этот же день, немного позже, местная сплетница миссис Смарт залетела к нам на кухню и швырнула прямо об пол изрядную бомбу: в действительности мистер Джинджелл уволен. Случилось это перед каникулами, в последний день занятий. Его поймали в тот момент, когда его руки находились в штанах Тимми Уэйта.

Это было поистине неприятной новостью. Весьма странно. Большинство из нас с детства знали и Тимми, и мистера Джинджелла. Благодаря им мы узнали, что означают такие словосочетания, как «специальное обучение» и «церебральный паралич». И именно мистер Джинджелл настаивал на праве Тимми находиться с нами на площадке — ведь достаточно проявить немного воображения, и мы веселились бы все вместе. Так что объяснение мистера Джинджелла, что он лишь помогал Тимми добраться до ванной и ничего больше, звучало в высшей степени естественно. До самого конца истории миссис Смарт. Ведь после надлежащего количества восклицаний «О Боже!» и «Ну надо же!» она произнесла фразу, которая до сих пор звучит у меня в голове:

— Я имею в виду — Боже ж мой, как можно помогать дойти до ванной, находясь в чулане для щеток?

Меня охватили противоречивые чувства. Все лето я не мог дождаться, когда же начну учиться у мистера Джинджелла в седьмом классе. Никто не мог потягаться с ним в популярности, у детей не возникало никаких сомнений в том, что именно он лучший учитель. Всех очаровывали его шутки, его энтузиазм. Его экскурсии — будь то в аквариум, планетарий или птичий заповедник — немедленно приобретали статус легендарных. А теперь он оказался растлителем малолетних. И все равно больше всего мне хотелось, чтобы и в седьмом классе он вел занятия.

Помнится, я высказал все это миссис Легги, психологу. Это случилось во время первой недели занятий, когда мы встречались с ней, каждый индивидуально, чтобы обсудить планы на дальнейшую учебу. Думаю, все отпущенные мне пятнадцать минут я беспрерывно вещал о своих переживаниях по поводу случившегося с мистером Джинджеллом. Насколько помню, она сидела, откинувшись в своем поскрипывающем кресле, и, покусывая ручку, глядела на меня как на безумца. Каковым я тогда и являлся.

— Этот мистер Джинджелл — он когда-либо прикасался к вам?

— Нет.

— А к вашим друзьям?

— Нет.

— Так Тимми Уэйт — он не ваш друг?

— Мистер Джинджелл никогда не прикасался к Тимми Уэйту.

Всю вторую неделю занятий заместитель директора мистер Стинсон подбирал замену уволенному мистеру Джинджеллу и наконец представил нам нового учителя — мисс Синглтон. До сих пор я ее ни разу не видел. Во-первых, она оказалась черной. И это в школе, где учились только белые — кроме детей бакалейщика, китайцев и одного индуса по имени Джош Питер, которого потом выставили за курение. И речь идет о большой школе, где училось примерно пять сотен детей, в городе, население которого подтягивалось к миллиону. Во-вторых, мисс Синглтон была лет на десять моложе мисс Конройд, библиотекарши, которая однажды призналась одной в-каждой-бочке-затычке Марги Скотт, что в свои тридцать четыре она как минимум на пятнадцать лет моложе мисс Турпин, слывшей самой юной учительницей в нашей школе. Ну и самое невероятное, что окончательно всех сразило: мисс Синглтон говорила на самом изысканном английском — как призналась миссис Смарт, даже более изысканном, чем ее муж, судья Смарт из Оксфорда.

Мистер Стинсон представил мисс Синглтон в своей обычной манере: нелепо расфуфырившись, делая при этом придурочные надписи на доске и кашляя. По-моему, он еще и пердел. Но как бы ужасно все это ни казалось, он много рассказал о нашей новой учительнице. Во время вступительной речи мистера Стинсона все глаза устремились на новую учительницу, и по ее едва уловимой мимике мы легко поняли, что мистер Стинсон описывает кого-то, с кем ни он, ни даже сама мисс Синглтон на самом деле не знакомы. Так что мы здорово посмеялись. И мисс Синглтон тоже посмеялась. Когда Стинсон закончил, она с признательностью ему улыбнулась и обратилась к нам. Она сказала, что прибыла из Англии вовсе не для того, чтобы учить наш класс, но тем не менее надеется, что с течением времени окажется, что все-таки именно за этим. Или что-то в этом духе, не помню. Она еще раз поблагодарила мистера Стинсона и напомнила нам, что предпочитает, чтобы к ней обращались «мисс», а не «миссис». Затем она снова улыбнулась Стинсону и не убирала с лица улыбку до тех пор, пока до него не доперло, что пора бы нас оставить.

Когда за Стинсоном закрылась дверь — под звук жидких вежливых аплодисментов, — наша новая учительница шагнула поближе к партам и сказала очень мягким голосом, все