А она как вскинется!
— А ты себя по-человечески ведёшь, Снайк?! — кричит. Даже забыла от злости, что Ори слышит. Разоткровенничалась сгоряча. — Это не я тебя втравила, ты сам напросился! Теперь-то я понимаю, зачем! Животное! Думаешь, не видно!?
У меня на минуту дар речи пропал. Ну ни фига себе! Я чуть не задохнулся, сейчас, думаю, я её всё-таки задушу, а после всю жизнь буду спать спокойно. Но взял себя в руки.
— Я, значит, животное? — спрашиваю. — Именно я, да? Ладно, я животное. Ты, в сущности, и раньше догадывалась. Тогда объясни мне, примитивному, что ж ты расшнуровываешься при животном-то? Животное не железное.
И вдруг вижу: теперь уже Ада выпучилась и ртом воздух хватает. Странно.
— Когда это я расшнуровывалась?!
И тут у неё в глазах, красиво выражаясь, сверкает молния понимания. И она моментально хватает меч и с размаху впиливает по Ори, который полулежит спиной к нам и хихикает.
Она должна была его тут же убить. Во-первых, он её не видел. Во-вторых, у него очень невыгодная поза была для того, чтобы увернуться. Слишком расслабленная, не сгруппированная. Но факт остаётся фактом.
Он очень легко увернулся. И вскочил на ноги. И пошла потеха.
Я очень немало видел в жизни, но я никогда не видал ни до этого, ни после, чтобы кто-нибудь так издевался, как Ори тогда над Адой.
Она классно владела мечом, как ас, заложусь, лучше большинства моих знакомых мужчин. Но Ори ей было не достать. Он ускользал, прямо-таки утекал, он превратился во что-то аморфное, без мускулов и костей. Ада каждый раз промахивалась сантиметра на полтора, никак не больше, а он хихикал и кривлялся, и строил ей глазки, и посылал воздушные поцелуйчики. Шоу. Через пару минут — она вся в поту, а он как новенький, всё нипочём. И если Ада случайно не прирезала меня, так это только потому, что Ори, видать, из гуманных соображений, не приближался ко мне особенно.
Ну, от стен — искры, от костра — дым и копоть, Ада бесится всё сильнее, а лешаку всё забавнее. Он умудряется ещё и комментировать происходящее. В излюбленной манере:
— О, пресвятые небеса, ка-кой кош-мар! Главное — не порежься, он острый! Ах, великая жрица, меня не жалеешь — скалу пожалей! Ада, глянь, паук ползёт!
Я, честно говоря, завис и протормозил минуты полторы. Сидел и тупо наблюдал за этой комедией. Но тут Ори брякнул:
— Ах, Ада, оставь мне мою жалкую жизнь, а то разобьёшь Снайку сердце! Он же, как мы с тобой знаем, не железный, ему будет жаль звездоликую…
И в этот момент до меня всё дошло в тончайших нюансах.
Хватаю бластер и рявкаю свирепо:
— Отдавай авиетку, зараза!
Ну, и мне честно уделяют частичку красноречия:
— А тебе жалко этой безделушки для любимой женщ-щины?! Ах, жестокий! Знаю, знаю, ты хочешь улететь домой, а меня бросить!
И всё это говорится из таких несусветных поз, с такими минами — падай и отползай! И у меня щёки горят и срывается планка — и я, распоследний кретин, расширяю луч, насколько могу, и очень удачно засаживаю импульс в стену пещеры рядом с Адиной головой. Ада шарахается, камни сыплются, порода плавится, трескается и стекленеет, жарища сразу настаёт, как в том самом мартеновском цеху, дышать нечем — а у меня над самым ухом голосок, наинежнейший:
— Ах, убил, злодей! Ужасно, ужасно — ах, умираю! Снайк, изверг, как ты мог!?
Пылища, дымище, ни чёрта не видно, зато я чувствую, как по моей щеке проводят тёпленькой ладошкой — и поймать её я, натурально, не успеваю.
— Ада! — кричу. — Ты жива?!
И слышу: откуда-то из дыма кашляют и хрипят злобно:
— Жива, придурок!
А совсем рядом — голосочек-колокольчик:
— Фу, какая ты грубая и неженственная! А ещё жрица Третьей Луны…
А дым тем временем постепенно оседает. Обрисовывается Ада с самой злобной гримасой на закопчённой роже, страшный разгром — и тоненькая фигурка этого подонка у самого входа, на фоне позлащённого неба. И у него в руках пучок горящих веточек — а костра уже не существует в природе.
И эти веточки Ори всовывает в какую-то щель в стене, как букет в вазу.
— Очень, — говорит, — с вами было весело, но теперь тут душно как-то… И вообще: злые вы, уйду я от вас.
И драматически поворачивается к выходу.
— Эй, — говорю, а злиться уже нет сил, — мерзавец, а мерзавец! Авиетку-то верни?
Оборачивается и заламывает руки.
— Силы небесные! — стонет обессиленно. — Опять он про эту авиетку! Вот же заладил: авиетка, авиетка — будто нет приятных тем для разговора! Ну какой же ты всё-таки противный, Снайк!
Но я чувствую, что он готов разговаривать о чём угодно, что ему просто поломаться охота, и начинаю надеяться на мирное решение проблемы. И вдруг, так некстати, такой странный звук послышался! Этакий, представьте себе, подземный гул — и вибрация ощущается ступнями. Сперва слегка, дальше — больше, — и слышу, как в пустоте под нашим полом железо лязгает и камни сыплются! И тут же соображаю почему-то, что это не землетрясение вовсе, а куда злее! А Ада вопит не своим голосом:
— Это колдуны! Они нас выследили! Он нас предал!
А тем временем пол начинает вспучиваться и трескаться, и я понимаю, что разговаривать времени уже нет. Сматываться надо.
И мы с Адой хватаем то наше имущество, какое попадает в поле зрения, и вылетаем из пещеры в мокрую ночь, и я проверяю бластер, а Ада в сумасшедшем темпе седлает коней и втаскивает меня в седло — и последнее, что я во всей этой суматохе фиксирую рассудком, это рыдающий голосок, который покрывает все звуки:
— Нет, Снайк, нет! Это не я! Это не я! Это не я!
На Мангре погано живут по ночам!
Ада гнала свою лошадь по дну ущелья диким галопом, и моя пыталась не отстать от своей подружки. Я еле на ней держался и чувствовал тылом все камни, на которые она наступает. А в голове у меня крутилась одна-единственная чёткая мысль: куда ж мы таким аллюром!? Мы ж здесь ничего не знаем — попробуй-ка сориентироваться ночью, впотьмах, когда небо в облаках и луны из них высовываются мелкими кусочками! Ада сама говорила: демону в зубы! Но я ничего не мог сделать.
И мы пролетели по скальному коридору, и дорога начала подниматься, и мы с разгону заскочили в другой коридор. А скалы по бокам — всё выше и круче, и дорога всё темнее и темнее, и Ада всё шпыняет свою зверюгу, чтоб она торопилась — и мне уже кажется, что шеи мы себе непременно сломаем. Но не хочу терять