А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, «наган» в кобуре, четыре пачки патронов — «Тут за домом можно пострелять,» — стопку писчей бумаги, чернила и перо. Да ещё огромный фибровый чемодан с подшивками «Правды», «Известий» и каких-то местных, украинских, газет, и мешок с «усиленным пайком». Якир не обманул: в посылочке нашлись сало, сыр, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина с выцветшими до нечитаемости этикетками, изюм и курага.
«А жизнь-то налаживается», — покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить не мог, насколько был прав.
«Сон в руку», — подумал он, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.
Невысокий крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.
— Кравцов, — представился бывший командарм. — Максим.
Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился озабоченно, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.
— Военспец? — почти равнодушно поинтересовался Колядный. — Из офицеров?
— Вроде того, — отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто «поставил командование в известность», но и завел на «товарищей бывших анархистов» целое следственное дело?
«Мог и не знать», — кивнул мысленно бывший командарм, но решил понапрасну не рисковать.
Он ведь теперь снова жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по чистому столу. Береженого бог бережет, даже если «береженый» — социалист-революционер или, прости господи, большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том, о сем, Кравцов убыл к себе «в нумера» и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича энергичностью письма и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге «Победить». Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на «всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету» несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в собрании «вражеских» раритетов не оказалось. За неимением гербовой… Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.
«Или они родственники?» — задумался Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.
Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате — «Как, бишь, его? Бромлей, что ли?» — которого как раз и погубили его возможности. Ну а Кравцову предлагалось на выбор: почитать новье от мэтра Фоша — книга маршала «О принципах войны» была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, — или взяться за «истинного гения артиллерии» Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий, вроде бы, мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться «по делам». Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете — каким Кравцов теперь и выглядел на самом деле, — и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.
— Съезжу в город, — сказал он дежурному по «дачке». — Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.
— Ну, да, — серьезно кивнул краском Чуднов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. — Вам только в шалман и по бабам.
— Так и я об том же, — хмыкнул Кравцов. — Прощевай, товарищ Чуднов. Не поминай старика лихом.
— Много не пейте, — напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, — и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, неровен час, откинетесь от усердия, и все.
— Я учту, — кивнул Кравцов и вышел из дома.
Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством «присутствия отсутствия». Однако, так или иначе, лучше идти и «что-то делать», чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что «нет человека, нет проблемы».
Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.
«Ничего личного», — звучало лаконично и со смыслом.
«Я сделал ему предложение…» — а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.
«А куда он денется?» — мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.
С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные «пульманы» производства бельгийской фирмы «Нивелис», и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его «организацией» с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты — хоть со скидкой, хоть нет — не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.
На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо — чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых,