Ситуация усугублялась постепенно. Нельзя сказать, что война оказалась для всех неожиданностью. Для детей — конечно, но взрослые всё понимали.

Сначала в городе стали появляться плакаты и прокламации. Плакатами были обклеены стены домов и столбы, а прокламации лежали прямо так, на земле: в них писалось о проблеме неравноправия, беспределе правительства и о том, как с этим бороться. Те, кто подбирал эти листовки, вскоре бесследно исчезали.

К маме приходили соседки и жаловались на то, что некоторые слуги ушли от них. "Переметнулись к "чёрным"" — так они говорили, но кто такие "чёрные" никто из детей не знал.

Однажды, совершенно внезапно, к нам приехал Свен, против обыкновения без Дагера и в тёмно-синей форме, которая превращала его в незнакомца. Когда он гостил у нас, то всегда надевал светлую, выходную. Нам хватило одного взгляда на него, чтобы понять: самое время готовиться к худшему. Вопреки его словам.

— Нас перебрасывают к границе, — говорил он маме, а та сидела, обхватив руками голову. — Ни о чём не переживай, это временные меры. Я вернусь через месяц, обещаю.

Когда он уходил, то поднял меня на руки и внимательно-внимательно посмотрел. Тогда я не поняла этого взгляда, а теперь думаю, что он колебался. Он искал что-то, что помогло бы ему передумать, помешать.

Надо было его остановить. Надо было разрыдаться. Просить не уезжать. Надо было…

— Ну, береги наших женщин, — усмехнулся Свен, потрепав Ранди по волосам, и ушёл. Шёл быстро, не оборачиваясь. Почти бежал.

— Что он сказал? — спросил Ранди, провожая полубрата отнюдь не дружелюбным взглядом.

— Что теперь ты — второй после отца.

Но прошёл месяц, и Ранди стал первым: отцу было приказано с важнейшей документацией немедленно отправляться в столицу. Он взял с собой только один чемодан, в котором не было одежды. Он холодно попрощался с женой, но зато долго не мог наговориться со мной. Это было что-то из ряда вон. При его сумасшедшем графике он не видел домашних неделями: пропадал на работе или запирался в кабинете. А тут вдруг говорил, говорил и не мог остановиться, такой противоестественно ласковый.

— …я всё подготовлю, а потом позвоню тебе. Ты ведь любишь ездить на поездах? На вокзале я вас встречу с цветами. Какие ты любишь?

Когда мама приносила подаренные ей букеты, я приходила в восторг, а отец в бешенство. Я думала, он цветы на дух не переносит. Но почему-то теперь всё изменилось. Если лишь предчувствие войны так меняет людей, то что с ними сделает сама война? Может, она — не такая уж плохая штука?

— Какие цветы, папа? Зима же.

— Но это ведь столица.

— В столице не бывает зимы?

— Там всё бывает, и цветы зимой тоже.

— Я не хочу уезжать.

— Это всего на месяц…

— Свен говорил так же. Но месяц уже прошёл.

— Смотри-ка, тебя теперь не обманешь. — Он гладил меня по волосам. — И когда ты так хорошо научилась считать?

Я фыркнула.

— Давно. Знаешь, а я сейчас учу ирдамский. Хочу как ты, знать всё на свете.

— Какой ирдамский в девять лет?

— Мне одиннадцать, папочка.

Переступая порог, отец старался улыбаться. Он, правда, хотел всё исправить. Верил, что там, в столице возможно всё. Цветы зимой, жизнь с чистого листа…

Через две недели все в городе стали говорить об эвакуации. Выглядывая из окна, на протяжении нескольких дней мы видели одну и ту же картину: тянущуюся по улице вереницу гружёных машин. Вывозили заводы и банки. Вывозили детдомовских детей. Элита вывозила своё имущество.

Мама стала чаще курить и, наблюдая из окна массовое бегство, повторяла: "трусы, жалкие никчёмные отбросы. А у меня там сын". Она не хотела уезжать без Свена. Она верила, что он придёт, не сегодня — завтра. Он же обещал, сказал, что через месяц…

Когда пришло наше время эвакуироваться, мама послала слуг с вещами на вокзал. Сказала, что они должны всё подготовить к нашему приезду. А вещей было — три машины, и всё — только самое необходимое, без чего в столице не прожить.

— Бросай всё! На месте купишь, что захочешь! — Я слышала, как дребезжал в телефонной трубке голос отца. — О чём ты думаешь? Жить надоело?

— Какая же ты трусливая мразь, — шипела мама в ответ. Её шатало от выпитого вина. — Со мной ничего не случится! Раз он так сказал, значит, ничего не случится! Война? Кучка ирдамских выродков подошла к границе, а ты уже теряешь сознание от страха? Хотя, признаться честно, мне нравится наблюдать за тем, как ты бежишь и прячешься, напуганный собственной тенью. Тряпка! Жалкое подобие мужчины! Не удивительно, что ты можешь плодить только дочерей.

— Чокнутая! Делай, что хочешь, только ребёнка привези! Моего ребёнка! Привези и катись!

— Знаешь… так и сделаю!

Но в последний момент мама передумала.

— Ты иди, — сказала она мне, стягивая с рук перчатки. — За тобой присмотрит Матильда. А я приеду завтра. Если Свен вернётся, а тут никого не будет…

Но я тоже решила проявить характер. Вцепившись в её юбку, я заявила, что никуда без неё не поеду.

Так вот получилось, что в поезде была лишь прислуга и наши вещи. Поэтому, когда этот последний поезд из Рачи разбомбили, нас сочли погибшими. Всё наше имущество сгорело. А мы остались дома, запертые в Раче на долгие, практически бесконечные два года.

Мама, я, Ранди и старая