Каждый вечер в доме Куэльяра мы находили по радио программу «Эль Соль» и слушали, млея, обалдевая – вот это труба, вот это ритм, старик, – концерт Переса Прадо, – вот это голос!
К тому времени они очень возмужали, уже ходили в брюках, зачесывали вихры щеткой, – словом, выросли, особенно Куэльяр, раньше был самым дохлым, самым маленьким в их пятерке, а теперь – самый высокий, сильный. Ты, Фитюль, ого-го, тебя прямо на выставку, настоящий Тарзан!
Первый, кто завел любовь – мы тогда учились в третьем классе второй ступени, – был Лало. Однажды вечером вкатывается этот Лало в кафе «Cream Rica» с такой сияющей мордой, что мы сразу – ты чего? А он распустил павлиний хвост, напыжился: ребята, я «приклеил» Чабуку Мелина, она сказала мне, что – да! Они всей компанией пошли отметить такое в «Часки», и со второго стакана Куэльяра повело – Лало, как же ты объяснился ей в любви? а она что сказала? а за ручку ее держал? а Чабука что на это? – прилип как банный лист, – а вы целовались? А Лало сияет, размяк, что тебе персик в сиропе, и отвечает на все вопросы, да еще с удовольствием! Теперь за ваше здоровье, теперь ваша очередь, пора уже заводить девушек. А Куэльяр стучит стаканом по столу и знай свое: ну как все было, ты поподробнее, что она сказала, а ты ей на это… Ты, Фитюля, точно священник на исповеди, смеется Лало, а Куэльяр – ну говори, говори, не тяни резину. Они выпили три «хрусталя», и к двенадцати Куэльяра развезло. Привалился к столбу прямо у городской больницы и – блевать. Эх ты, мозгля, говорили мы, пивом улицу поливаешь, деньги швыряешь зазря. Но Куэльяру не до шуток – ты нас предал! – сам не свой – Лало, ты – предатель! – на губах пена – втихаря откололся, завел девку – рвет на себе рубаху – и не хочешь рассказать, как ее отделал!
Фитя, смени пластинку, давай наклонись, а то весь перемажешься, а он хоть бы что – предатель, так друзья не поступают, пусть перемажусь, тебе что! Потом, когда его приводили в божеский вид, злость с него спала, затих, погрустнел – теперь мы Лало не увидим, теперь все воскресенья будет со своей Чабукой, а к нам, паразит, и дороги не вспомнит. И Лало – ну брось, Фитюля, одно другому не помеха, девчонка девчонкой, а друзья – это друзья, зря кипятишься. И они – хватит, миритесь, дай ему руку. А Куэльяр – ни в какую – пускай отчаливает к своей телке! Мы проводили Куэльяра до самого дома, и всю дорогу он что-то бормотал, – помолчи, старик, – чего-то мямлил, – ты лучше не шуми, иди тихо, по лестнице на цыпочках, а то проснутся предки и застукают. Но Куэльяр нарочно стал орать, бить в дверь кулаками, ногами – эй, пусть проснутся, пусть застукают, ему плевать, он своих родителей не боится, а они все четверо – трусы, чем бежать, дождались бы, пока откроют.
Надо же, как его забрало, – сказал Маньуко, когда мы мчались по Диагональной, ты только сказал о Чабуке, а у него враз лицо посерело и настроения никакого. И Большой – зависть взяла, вот и напился. А Чижик – родители ему покажут!
Но нет, родители не кричали. Кто тебе дверь-то открыл? мать, и что было? орала? Да нет! разревелась, сердечко мое, как ты мог, разве в твоем возрасте пьют спиртное? Потом пришел его старик, поругал, так, для порядка – это больше не повторится? нет, папа. Его вымыли, уложили в кровать, а наутро он попросил прощения. И у Лало тоже попросил – знаешь, не сердись, это пиво мне в голову, я, может, тебя оскорбил, может, стукнул? Да ну, ерунда, с кем не бывает под градусами, давай пять – и мир, мы же друзья, Фитюля, и пусть все будет по-старому.
По– старому уже не выходило: Куэльяр начал блажить, откалывал всякие номера, старался привлечь к себе внимание. А они его подначивали, подливали масла в огонь -слабо мне увести машину у старика? Давай попробуй. Он увел «шевроле» из отцовского гаража, и они всей компанией уезжали кататься по петляющей Костанере. Слабо мне побить рекорд Боба Лосано? Давай попробуй, Фитя. И он – вв-жж-жик – по набережной, – вв-жж-ик – за две с половиной минуты, – ну что, съели? Маньуко даже перекрестился – твоя взяла. А ты небось уделался со страху, пичуга? А слабо ему пригласить их в бар «Как это здорово!» и не заплатить по счету? Веди! И они шли в этот бар, ели гамбургеры, пили молочные коктейли, наедались до отвала, а потом исчезали поодиночке. Только у церкви Пресвятой Марии переводили дух и оттуда наблюдали за Куэльяром. Он о чем-то говорил с официантом минуту-другую, а потом – бац его головой в живот – и к нам пулей.
Ну, чья взяла? Вот стяну дробовик у папаши и перебью все стекла в этом доме. А чего – давай! И стекла вдребезги! Он черт-те на что шел, лишь бы отличиться, удивить, – что вылупился? – досадить Лало – вот ты струсил, а я нет! – не мог простить ему Чабуки, возненавидел…
В четвертом классе Большой стал ударять за Финой Салас, она стала его девушкой, а Маньуко – за Пуси Ланьяс, и тут все о'кей. Куэльяр целый месяц отсиживался дома и в школе здоровался с ними сквозь зубы. Слушай, ну чего ты? Ничего! Почему тогда не приходишь, почему никуда с нами не ездишь? Куэльяр стал какой-то замкнутый, странный, вид надутый и чуть что – обижался. Но потом все-таки отошел и вернулся к ребятам. По воскресеньям они вдвоем с Чижиком отправлялись на утренние сеансы в кино (эй вы, горемыки!), а после не знали, как убить время, – слоняются по улицам, молчат, руки в карманах, свернем туда, а может – сюда? Слушали пластинки у Куэльяра в доме, травили анекдоты, в карты играли, а часов в девять приходили в парк, где собирались все ребята, но уже без своих девушек. Ну как, вы в порядке? – ухмылялся Куэльяр, входя в бильярдную, где мы торопливо снимали пиджаки, развязывали галстуки, засучивали рукава. Позабавлялись, миляги? – голос неживой, в нем и зависть, и досада, и отчаяние. И мы – смени пластинку, не трепись, а он – губки, ручки и прочие штучки! – моргает глазами, будто дым глаза дерет, будто свет слепит. И мы