Ой, и откуда тут ребенку взяться? Дома-то вон где остались! А Ташла еще дальше, аж за Сипягиной рощей. Здесь: насыпь, рельсы, трава по обе стороны, а потом заросли болиголова. Только и живого, что белая коза на привязи пасется. А ведь плачет! Вот же плачет-таки, хоть ты тресни! А где, не поймешь. Может, нянька, такая ж как Нюрка, уснула, а ребятенок кричит. Вот дура-то! Ведь пупок надорвать может!
Нашла-таки Нюрка ребенка. Он-то, ребенок, то закричит-закричит, то затихнет. По голосу Нюрка и нашла. Лежит себе между будыльями болиголова в замашную юбку завернутый. А юбка-то, пеленка-то, мокрехонькая! Руки выпростал, копошится и плачет. То плачет, то губами чмокает. Есть же хочет! И обмарался.
В няньках Нюрка Маринку не обхаживала, тетка Христя не позволяла:
— Еще спинку изуродуешь!
А тут делать нечего — сама хозяйка. Обтерла малышу заднюшку, пеленку подвернула. Маленький такой мальчишка, пальчиками шевелит и пищит. Ух, уж эта нянька! Пусть только заявится!
Завернула Нюрка малыша, из бурьяна вышла и закричала:
— Э-ге-ге-ей! Чей робенок-то?
Никто и не ответил. Только коза посмотрела на Нюрку и длинно так проблеяла:
— Бе-е-е-е!
Никто, конечно, ничего б и не понял, а Нюрка поняла.
«И чего ты орешь, дурища? Чего зяпаешь? — сказала коза. — Брошенный мальчонка-то. Голод же!»
А мальчонка возится на руках, пищит.
Села Нюрка на траву, из кармана трусиков сладкий корень достала. Растет такой корень на глинищах: длинный-длинный, тонкий-тонкий, как кнут у пастуха, желтый-желтый и сладкий-пресладкий. Высохнет — деревяшка и все, а пожуешь кончик, размочалишь — и будто у тебя мед во рту. Послюнила Нюрка корень, мальчонке в рот сунула — притих сразу, зачмокал. Почмокал-почмокал и уснул — накричался.
Сидит Нюрка на траве, качает на руках найденыша и ласково так приговаривает:
— И куда я тебя, маленького, дену? И откуда ты на мою горемычную голову взялся? Была б я дома — мамке б отдала. Нету у меня ни отца, ни матери…
Хочет Нюрка разжалобиться, заплакать и… не может. Вот не может и все. То слезы сами текли, а тут как заколодило. Будто выплакала все и ничего уже не осталось. И на пруд идти расхотелось.
Тут как раз девчонки подошли. По трусикам, конечно, узнали, потому что от тропки Нюрка далеко сидела.
— Ты чего тут, Рюма, делаешь?
— А я не Рюма никакая! Меня Нюркой зовут.
— А ребенок чей?
— Ничейный. Брошенный. Я в бурьяне нашла.
Затормошили Нюрку девчонки. Малыша развернули, все пальчики пересчитали. А он лежит, глазами водит, ртом пузыри пускает. Потом сморщился и заплакал.
— Он голодный, — сказала Нюрка. — Ему молока надо.
— А что ж ты молчишь? — напали на нее девчонки. — Сама, значит, сытая, а ребенок пусть плачет?
И засуетились:
— Заворачивай! Заворачивай сейчас же! Домой понесем. Давай сюда!
Никому, конечно, Нюрка найденыша не дала:
— Еще спинку изуродуете!
Девчонки вперед побежали. Когда Нюрка вошла в корпус, с этажа на этаж неслись крики:
— Клеопатра Христофоровна! Кто Клеопатру Христофоровну видел? Клеопатра Христофоровна, нам молоко нужно. Маленький у нас.
Это они толстой тетеньке кричали, кастелянше. Она, как доктор, в белом халате ходит и ключами гремит. Ключи у нее и от погреба, и от всех кладовушек: и от тех, где платья лежат и ботинки, и от тех, где хлеб, колбаса и разные разности.
Нашли Клеопатру Христофоровну! Значит, молоко малышу отыщется.
Быть или не быть?
Молоко нашлось не коровье, а «аровское», в банках. «АРА» — это тогда такой союз был, в Америке. Оттуда и муку белую присылали, и рис, и шоколад, и молоко сгущенное в банках. Молоко ведь американское. Кто их знает, кого они там доят: то ли бизоних, то ли антилоп или еще какую зверюгу. Да малышу-то все равно, аровское так аровское, лишь бы молоко.
Захлопотала Клеопатра Христофоровна, заквохтала, как наседка. Вообще она тетенька строгая, что б там корочку от хлеба отщипнуть или пальцы в сахарный песок запустить — ни-ни! И думать не смей. А тут увидела у девчонок найденыша и растаяла.
— Ах ты, маленький! Ах ты, сироточка! Курносый ты шельмец, а не мальчишка!
Ветошки на пеленки принесла, обмыла подкидыша. А шельмец знай себе ревет. И скажи откуда голос взялся! Там, в бурьяне-то, пищал, а тут по-настоящему орет, требует. А Клеопатра Христофоровна разливается:
— Жратоньки хочет маленький! Молочка хочет!
Разбавила кипятком «аровское» молоко в кружке, принесла и ахнула:
— Батюшки! Как же кормить-то? Ни рожка, ни соски!
Попробовали из чайной ложки поить — захлебывается.
Нюрка выручила. Она человек опытный — в няньках была. Обмакнула Нюрка тряпочку в молоко и сунула малышу в рот. Засопел тот, зачмокал. А Клеопатра Христофоровна:
— Ты что! Ты что! Зараза! Инфекция!
И все равно по-Нюркиному вышло. Только вместо тряпки Клеопатра Христофоровна бинт приспособила.
— Стерильный, — говорит. — Никаких микробов.
Нюрка только носом шмыгнула. Говорили ей, что микробы — это козявки такие, от которых болезни прикидываются. Что ж она слепая, что ль? Будто она козявок бы этих не увидела!
Малыш насосался и уснул на Нюркиной кровати. Тогда Клеопатра Христофоровна опомнилась и напустилась на Нюрку:
— Ты зачем его принесла? Что мы с ним делать будем?
— А как же? — удивилась Нюрка. — Он же брошенный.
И девчонки тоже:
— Он же умер бы, Клеопатра Христофоровна. Он же в бурьяне валялся.
— Ну, умер бы, конечно, — согласилась кастелянша. — А теперь куда? А заведующий что скажет? У нас же нет няни. У нас школьный детдом.
И совсем было Клеопатра Христофоровна хотела ребенка брать и нести к Петру Петровичу, к заведующему. А девчонки прямо взбеленились: Клеопатру Христофоровну оттолкнули, кровать загородили.
— Не отдадим! — кричат. — Не вы его находили!
Кастелянша в драку, конечно, не полезла. Она только пальцем постучала, сначала по Нюркиному лбу, а потом по деревянному топчану: «Бревно, мол. Глупая». И ушла. И Клавка за ней следом.
— Все равно Петру Петровичу доложу. Безобразие!
Клавка из девчонок самая старшая. Она уже девятый окончила и в этом году ее должны на работу устроить.
Клавка ушла, а девчонки стали думать, как маленького уберечь. Звонок придумала:
— Девочки! Девочки, а если в сарай его, а? Кролики ж у мальчишек живут в сарае и ничего.
И правильно, решили все, сейчас лето. К зиме что-нибудь придумать можно. И мальчишки к Петру Петровичу не пойдут, не выдадут.
Но вернулась Клавка и сообщила:
— Ша, девчонки! Без анархии. Соломон пообещал на совете вопрос поставить.
Был у древних евреев такой царь, Соломон. Из всех царей самый умный. А мальчишки Соломоном заведующего, Петра Петровича, прозвали. И не зря. Как сморозит кто-нибудь глупость, Петр Петрович пожует-пожует губами и скажет:
— Эх ты, Соломон, Соломон!
Да так скажет, что уж лучше б дураком назвал!
Или приведут проказника. Выслушает Петр Петрович, вздохнет и тоже Соломоном назовет. И звучит это примерно так: «Как же это ты, умная твоя голова, до таких дел додумался?»
Это же слово у Петра Петровича и высшей похвалой служит.
— Соломон, брат, ты! Соломон! — скажет и по