Мне девять.

Я ни на миг не расстаюсь со стареньким проигрывателем. Правда, я стесняюсь включать его, когда рядом кто-то есть, поэтому врубаю музыку только в гостях у тикающей заброшки, моего нового приятеля.

Я обожаю гулять перед школой. Люди спят — дома не спят никогда. Они не обзываются ни маменькиным сынком, ни Кирпичом, ни сумасшедшим. Они — друзья.

Иногда мы болтаем вслух, но чаще — мысленно. Это удобно и не вызывает подозрений.

Дома защищают меня от Пашки и его шайки, изо дня в день ошивающихся то у магазина, то возле моего приятеля с выбитыми окнами. А мой приятель плачет и хрустит половицами, как трехсотлетний старик костями. Вместо чая — дождевые лужи, вместо торта — дохлые крысы. Но я его люблю. Он знает почти обо всех зданиях в поселке. Вот тебе и стопроцентное зрение.

В твоем доме, Захар, говорит, жил пьяница. Родственники его забрали в город. Жилье продали. А Пашка, говорит, спит с плюшевым медведем и включенным светом. И храпит, храпит-то как!

Мой приятель следит за каждым. У домов общие глаза.

Я заливаюсь слезами от хохота — Пашка и медведь, надо же! — и снова тону в пыли и грязи тикающего друга. Мне плевать на новенькие кроссовки и упавший в лужу рюкзак. Я не брошу дом. Тем более он делится со мной такими тайнами.

Мой заклятый враг спит со светом. Умора ведь!

И все бы ничего, если бы Пашка за мной не следил. Но, к счастью, однажды встретив меня, он не успел даже шевельнуться: мой приятель напал на него. Оконная рама едва не превратила дурачка в паштет. Сквозняк. Пашка вылетел из дома с шишкой на лбу и ушибленной ногой.

Предки злятся, когда я защищаюсь. И как бы я ни клялся, что не виноват, мы вновь тащимся к врачу. Я выкладываю ему о дружбе с домами, а он слушает с ангельской невозмутимостью, но руки-то подрагивают — меня не проведешь.

Доктор назначает мне пилюли и заявляет, что «я тяжелый ребенок, и нервные срывы в моем возрасте — почти норма». Предки покупают гору кругленьких таблеточек, но я лишь притворяюсь, что глотаю, и скармливаю их унитазу. Потом — надеваю наушники: матушка и батя подарили на девятилетие. Теперь во время скандалов я включаю музыку.

Мы словно в клипе «Сны» моего любимого «Аквариума». Раз — матушка ерошит волосы. Два — батя подходит ко мне вплотную. Три — во рту горчит очередная порция «обеда для унитаза».

Когда все паршиво, я мысленно пою песни. Да и когда хорошо — тоже.

Включаю «Замок».

Матушка отчитывает меня за ушибленную ногу Пашки.

К нам вламываются предки Паши. Скорее всего, они мечтают, чтобы я сдох. Я смотрю немое кино в их исполнении — не хуже Чарли Чаплина!

После немого кино ребята в школе косятся на меня, как на шевелящийся дом, а потом — на Пашку. Тот бесится, зыркает на них и постоянно лезет в драку.

Учителя тоже меня боятся. Перед уроками я подслушиваю их беседу в преподавательской. Они не понимают, откуда в щуплом мальчике, не достающем даже до выключателя в классе, столько сил. Сетуют на предков, мол, те не уследили, и мое место — в специальном учреждении. Но я сомневаюсь, что такое специальное учреждение существует.

Щеки обжигает, будто я окунулся в кипящий суп. Я краду из класса мел — хотя бы какая-то польза от школы, — закидываю на плечо рюкзак и несусь прочь.

Пусть радуются, я смылся!

Заброшенный дом клонится над поселком длинной тенью, вгрызается в холм, расправив покореженные крылья-ворота. Однажды он проболтался, что мечтает взлететь. И поклялся, что взял бы меня с собой. Мы бы улетели туда, где люди не шарахаются от тикающих потолков. В специальное учреждение.

Рядом с ним растут две яблони — огромные и старые, вот-вот надломятся. Со стороны леса — запасной вход через подвал, но я иду через главный.

Секунду мнусь на пороге, а после — прошмыгиваю