Женщины… Дрейфуют по жизни, ожидая, что что-нибудь произойдет. Теперь он здесь, и ожидание закончилось. Ее жизнь обретет смысл. Она увидит «зеленую реку».
Вот она в окне. На втором этаже, в глубине комнаты. Голоса сказали ему, что сейчас можно спокойно уйти. Теперь он знает, где найти ее.
Но, сосредоточив все свое внимание на индианке, Данте Скруджс так и не догадался, что кто-то следит и наблюдает за ним. Смуглый, спокойный мужчина с отчетливой круглой татуировкой — кружок, пронзенный молнией, — на сгибе левой руки. Он подождал, пока Данте пройдет мимо него, и не спеша направился следом за ним, сливаясь с толпой.
Юта, Аризона
Никто в лагере рабочих не мог вспомнить, что видел раньше этого бродягу-китайца, и на философский лад, обычный для этих королей дороги, они рассудили, что это истинный предвестник суровых времен. Неприятие непременных атрибутов капитализма — работы и денег — не позволяло вытравить из сознания любознательность и интерес к отвлеченным мировым проблемам, благо леность давала им время и возможность, не замыкаясь на повседневности, размышлять о высоком. Вольные скитальцы держали уши востро и улавливали ветры социальных перемен, откуда бы они ни подули; на каждом месте их сборищ имелись люди, которые специально занимались изучением брошенных газет и обсуждали столь очевидно животрепещущие для них темы, как, например, неодобрение деятельности археологов. Иные обитатели таких лагерей куда в большей степени, чем основная масса добропорядочных граждан, были в курсе того, что за прошлый год разорилось шестьсот банков, обанкротилось двести железных дорог и более двух с половиной миллионов людей в Америке остались без работы. Как раз такого рода цифры и принуждали уважаемых бродяг прибиваться к подобным лагерям и делали жизнь уважаемых профессиональных бездельников более тернистой. Их ряды пополняли люди с печальными физиономиями, нудно талдычившие о своих семейных проблемах или о том, как они лишились работы; их исполненная жалости к себе трепотня становилась чуть ли не основным содержанием разговоров.
Этого никак нельзя было сказать о китайцах, людях, по большей части державшихся особняком и не склонных к болтовне. Сам факт появления узкоглазого в их среде мог рассматриваться как сногсшибательная новость.
Так вот, Слокам Хэйни рассказывал, что, когда он сел на товарняк в Сакраменто, этот китаеза уже сидел в товарном вагоне. Правда, так до самой Юмы ни с кем по-людски и не поговорил, хоть к нему и обращались: знай сидел в углу, ну ровно кот, караулящий у мышиной норки. Хэйни даже не понял, знает ли он английский. И вообще, было в нем что-то, от чего оторопь брала, хоть он ни к кому и не цеплялся. Вот и сейчас: сидит себе тихо у костра, а посмотришь — мурашки по коже.
— Денвер, ты бы, что ли, с ним потрепался, — предложил Слокам. — Тебе ведь доводилось иметь дело с китаезами, ты этих ребят знаешь.
Глубокое уважение, которым пользовался среди себе подобных Денвер Боб Хоббз, основывалось на долгом опыте бродяжничества и привычке говорить все напрямик. Среди скитальцев, хоть они и не признавали никакого начальства, он числился кем-то вроде неофициального старейшины. Когда-то ему тоже довелось вкалывать, он приехал на Запад из Огайо еще в шестидесятые, на прокладку трансконтинентальной магистрали, но лет двадцать назад, на уборке картофеля в Покателло, штат Айдахо, на него снизошло озарение и он дал себе слово никогда больше не горбатиться на кого-то.
Денвер Боб сдержал слово и превратился в большого знатока проблем эксплуатации трудящегося человека. Он участвовал в марше на Вашингтон с Промышленной армией в девяносто третьем году в защиту положения промышленных рабочих и до сих пор пребывал в уверенности, что нет ничего лучше политической демонстрации. Кормят задарма, и компания что надо.
Боб утверждал, будто как-то раз встречал Уолта Уитмена, всегда таскал с собой потрепанный, с загнутыми уголками страниц сборник «Листья травы» и мог бесконечно говорить о благородной бедности и жизни на открытой дороге с совершенно незнакомым человеком, покуда у того хватало терпения. Естественно, что, если присутствие этого китайца расстраивало гармонию лагеря, Денвер Боб счел своим долгом поправить дело.
— Бывает, что уже в октябре в этой пустыне резко холодает, — произнес Денвер Боб, опустив свою плотную задницу на пустую катушку из-под медного провода рядом с китайцем. — Люди, в большинстве своем, как раз в это время начинают перебираться в Калифорнию, но мне сдается, что ты только что явился оттуда.
Он предложил собеседнику глоток самодельной бражки из изюма, но тот лишь покачал головой, глядя прямо перед собой. Денвер Боб, с виду сущий Санта-Клаус, большой, округлый, с густой седой бородой и щеками-яблоками, не привык к тому, чтобы кто-то отвергал его великодушие, но это его особо не обескуражило.
— Этот лагерь здесь уже десять лет, еще с тех пор, как они проложили ветку из Лос-Анджелеса. Каждый сезон через эти халупы проходят сотни людей.
Скопище хибар находилось в Юме, главном перевалочном пункте на берегу реки Колорадо.
— Ты говоришь по-английски, приятель?
Китаец в первый раз посмотрел на него, и Денвер Боб почувствовал, как холодок пробежал по его позвоночнику. Не сказать чтобы в этих матовых черных глазах таилась какая-то открытая угроза. В них просто… ничего не было. Ни личности, ни покорности, ни напускного добродушия. Ни один узкоглазый, кого он знал, не смотрел и не вел себя подобным образом.
— Я ищу работу, — сказал странный азиат.
— Работу! Что ж, такое чувство посещает человека время от времени, — отозвался Денвер Боб в своей обычной добродушной манере. — Это как лихорадка: противно, но не так уж страшно; самое лучшее — это прилечь, выпить и подождать, пока само пройдет.
— Я работаю со взрывчаткой, — сказал человек, игнорируя веселое кредо лености, исповедуемое и проповедуемое Денвером.
— Это правда?
— Взрывы.
— Да, я понял тебя. Стало быть, ты работяга.
Ну что ж, кем бы этот малый ни был, он не бродяга. Другое дело, что и на работника, гнущего спину на прокладке магистралей, похож мало, слишком уверен в себе, независим. Может быть, минер, недавно лишившийся заработка. Не важно. Все в этом человеке вызывало у Денвера Боба мандраж, и по правде, он был бы рад