Как только забрезжил рассвет, она встала и, тихонько проскользнув мимо служанок, спящих у ее дверей, прошла через сад к конюшням. Стражникам она заявила, что хотела бы поговорить с пленниками, и тем осталось только удовлетворить ее требование, поскольку никаких серьезных возражений они придумать не сумели. Серые рассветные лучи просачивались в узкие, не шире ладони, окна-щели и лужицами лежали на каменном полу, посыпанном песком. В полутьме слышалось дыхание людей. Похоже, ее появление потревожило спящих – они зашевелились, заворочались. Собственно, присутствие среди них никакой особой смелости не требовало, но у нее никогда прежде и не возникало необходимости проявлять смелость, и сейчас она была возбуждена тем, что должна быть смелой, должна подавить страх, возникший перед этими незнакомыми людьми.
Прямо перед ней вдруг возникло его лицо – оно словно материализовалось на фоне стены рядом с узким оконцем.
– Ты все-таки пришла!
Оказывается, она всю жизнь ждала этого мгновения, но никогда не понимала, чего именно ждет. Ей казалось, что нечто интересное, всякие истории, происходят только с мужчинами. Но теперь, похоже, начиналась ее собственная история.
– Я – сын царя и со временем тоже стану царем, – сказал он. – А ты будешь моей царицей, если спасешь нас.
Вот тогда-то она и подарила ему свое кольцо, а он научил ее, что нужно сделать. Она просунула руку сквозь прутья решетки, и он, крепко стиснув ее запястье, велел ей громко кричать и звать на помощь. Прибежавший стражник попытался высвободить ее руку, и, воспользовавшись этим, заморский царевич схватил его и одной рукой зажал ему рот, а второй стиснул шею и, упершись ногой в решетку, с такой силой потянул его на себя, словно вытаскивал из воды тяжелый невод. Стражник довольно долго брыкался, пытаясь вырваться, потом как-то сразу обмяк и сполз на пол. Она сняла у него с пояса ключи и отперла дверь. Ей никогда еще не доводилось видеть, как убивают по-настоящему; но оказалось, что это не слишком отличается от тех забав, которым предавались в детстве ее двоюродные братья.
А он снял с мертвого стражника меч и с этим мечом в руках встретил второго стражника, прибежавшего на шум. Воткнув меч прямо ему в живот, он еще и приподнял его, чтобы клинок вошел как можно глубже, а затем с силой швырнул стражника об пол и, поставив ему на грудь ногу в сапоге, резким движением выдернул меч, издавший какое-то жутковатое хлюпанье. За это время остальные пленники уже успели выбраться из конюшни, и мужчины поспешно вооружились тем, что нашли в амбаре, – дрекольем, вилами, железными перекладинами.
Он велел им отвести принцессу в гавань и обращаться с ней хорошо. На мгновение ей показалось, что теперь он, наверное, убьет ее родителей. Но он, словно прочитав ее мысли, легко погладил ее по щеке и сказал, что им ничего не грозит.
А затем, выбрав себе двух сопровождающих, бегом бросился в сторону дворца.
Говорили, что ее мать была изнасилована быком, а потом родила на свет чудовище, которое теперь, страшно рыча и скаля зубы, лежит, прикованное цепью, на загаженной соломе в самом центре того лабиринта, что находится под царским дворцом, и ждет очередной «свежатинки» – юношей и девушек, доставленных из Афин. Да пусть крестьяне сколько угодно плетут свои байки, говорил на это ее отец, что им, беднягам, еще остается. И прибавлял: ведь куда лучше и безопаснее, когда тебя боятся, а не жалеют.
Но кое-что в этих «байках» все же было правдой: ее брат и впрямь иной раз казался настоящим чудовищем, особенно когда его голова словно раздувалась от ярости и он бросался на людей, которые каждую неделю спускались в подземелье, чтобы обмыть его водой, принесенной в ведрах, вынести грязную, вонючую солому и наполнить его корыто теми кухонными отходами, которыми кормили свиней, – костями с остатками жира, прокисшим вином и всякими очистками.
Эти слуги считали, что разговаривать он не умеет, так что вопросов они ему никогда не задавали, ну а он и вовсе не произносил в их присутствии ни слова. Но ей-то все о нем было известно, ведь она почти каждый день спускалась в подземелье и подолгу сидела там с ним при свете одного-единственного факела, то и дело грозившем погаснуть. Она брала его за руку, а он клал голову ей на колени и рассказывал о том, что проделывали с ним люди развлечения ради. Она приносила ему фрукты и хлеб, спрятав их под юбкой, и, пока он ел, рассказывала ему о том мире, что находится за пределами лабиринта, о море, в котором очень много воды, похожей на ту, что у него в ведре, и там очень глубоко, так глубоко, что он, наверное, даже представить этого не может, а по морю плавают большие суда, похожие на плавучие дома. Она рассказывала ему о музыке – о звуках, которые облекают в особую форму, чтобы сделать человека счастливым или несчастным. Она рассказывала ему о соснах за окном ее спальни и о лесорубах, что всегда приходили летом рубить эти сосны.
Иногда он плакал, но о помощи никогда ее не просил. Хотя, когда он был моложе, а она – гораздо наивнее, она не раз предлагала ему попытаться бежать, но он попросту не понимал, о чем она толкует, потому что всю жизнь видел перед собой только эти покрытые вечной сыростью стены; ему казалось, что ее рассказы о море, о кораблях и о музыке – это просто приятная игра, которой она его забавляет, чтобы он мог вынести окружавшую его тьму. Отчасти он был, конечно же, прав. Вряд ли он смог бы выжить за пределами этих стен. А солнце сразу же ослепило бы его. И потом, его наверняка стали бы высмеивать, над ним стали бы издеваться, а может, и камнями бы забросали.
Ее мать, отец, как и все ее родные, давно постарались забыть о его существовании, но она забыть о нем никогда не могла и постоянно ощущала его присутствие, точно далекие раскаты грома. А когда он клал свою тяжелую безобразную голову к ней на колени, она принималась ласково разбирать и разглаживать его спутанные кудри, и в такие минуты доброта, исходившая от них обоих, окутывала их спасительным облаком, смягчая тревоги и волнения.
Когда ее привели в порт, она увидела, что первая группа афинян уже там, и они успели выкатить из трюма своего судна шесть небольших бочек смолы. Они поджигали смолу с