Глядя на это, она просто оцепенела от ужаса. Теперь она уже начинала понимать, что значит оказаться в центре «увлекательной истории» и почему ее всегда стремились от этого уберечь. Ей стало ясно, что она совершила ошибку, и именно минутная слабость явилась причиной страшной беды – точно так же, как одна-единственная искра, высеченная с помощью кремня, у нее на глазах расцветала гибельными цветами пожаров, которые окружали ее сейчас со всех сторон. Отовсюду слышался скрежет металла по металлу, треск палубных досок, а в воздух вздымались такие клубы дыма, что было трудно дышать.
И тут она увидела его. Он бежал к ней по причалу вместе со своими тремя приятелями, а в руках нес какой-то мешок. За ними гналась дворцовая стража, и ей вдруг показалось, что он – это спасительная рука, протянутая ей сверху; что именно он способен вытащить ее из жуткой пропасти, в которую она по собственной вине провалилась; что если эти четверо успеют вовремя добраться до афинского судна, то все они будут в безопасности, а она станет счастливой женой афинского царевича. Судно афинян уже отчалило от берега, но бегущие успели в прыжке преодолеть быстро расширявшуюся полосу воды, отделявшую корабль от пристани. Один из стражников, прыгнув следом за ними, тут же получил удар мечом в лицо и рухнул в воду, забрызгав кровью своего убийцу. Второй стражник тоже прыгнул и даже сумел уцепиться за нижний край поручней, но разжал пальцы, когда по ним безжалостно ударили каблуком сапога, и упал на труп своего товарища. А потом судно отошло уже слишком далеко от берега, и преследователи могли только гневно кричать, потрясая оружием, но крики их заглушал рев многочисленных пожаров.
А он повернулся, обнял ее за плечи и притянул к себе, так что она больше не могла видеть горящие суда и слышать гневные вопли стражников; некоторое время она ощущала лишь тепло его тела и вдыхала острый кисловатый запах его пота. Затем взгляд ее упал на палубу, и она увидела в развязавшемся мешке голову своего брата.
Ее разбудил жгучий холод и хлопанье крыльев двухсот тысяч птиц, разом взлетевших. Оказалось, что проснуться навстречу некой, пусть и ужасной определенности – это настоящее облегчение после неясных, бесконечно повторяющихся, пугающих снов. Она выглянула из шатра и увидела тех птиц, что ночью заставляли ее цепенеть от страха; сейчас они встряхивались, выползая из ямок на песке, и взлетали, точно хлопья золы над костром, – черные спинки, белые брюшки; а потом собрались в стаю, похожую на облако серых хлопьев, уплывающее вдаль, за море.
Когда стая чаек исчезла за горизонтом, воздух показался ей каким-то удивительно чистым и прозрачным, словно промытым, и она даже сумела на несколько минут как бы отдалить от себя события вчерашнего дня, вообразив, что все это случилось не с ней, а с кем-то другим, а если и с нею, то много-много лет назад. Но потом все снова вернулось, и эти воспоминания были столь реально ощутимы и болезненны, что ее внутренности вдруг скрутил мучительный спазм, и она, присев на корточки за валуном, опросталась. При виде собственных экскрементов ее чуть не вырвало, но главным образом потому, что их даже нечем было закопать – слой почвы оказался здесь слишком тонок, а жалкие горсти сухой травы, сорванной ею, сразу унес ветер; в итоге она просто взяла какую-то палку и затолкала отвратительную кучку под валун, чтобы хоть в глаза не бросалась.
В углублении на вершине большого валуна собралась лужица грязноватой дождевой воды. Она напилась, и ее тут же вывернуло наизнанку, но она заставила себя снова пить эту воду. Потом, завернувшись в коврик, лежавший в шатре под ногами, она обошла по периметру весь островок, который, как оказалось, имел форму восьмерки, а там, где находилась его тонкая «талия», были два каменистых пляжа. На обследование острова у нее ушло часа два. Здесь не было ни одного дерева, только отдельные купы низкорослых колючих кустарников, чуть ли не стелившихся по земле из-за постоянно дующих ветров. Среди кустарников попадались зеленые подушки армерии, папоротники, лихнис. Из-под ног взлетали гагарки, вспархивали бабочки. Берег представлял собой череду голых утесов, хотя кое-где сквозь трещины в камнях все же зелеными космами прорастала трава, а в нагромождении крупных валунов и каменных обломков чуть выше поверхности воды виднелась оранжевая корка засохших водорослей, зеленая борода которых пышно росла под водой. Краешком глаза она уловила какое-то движение, и на мгновение ей показалось, что она здесь не одна, но потом поняла, что это просто стая тюленей, разлегшихся на узком пляжике. Тюлени выглядели точно полурыбы-полусобаки, а их пятнистые мокрые шкуры блестели и переливались, как драгоценные камни. Единственными следами человеческого присутствия на острове были развалины какого-то древнего каменного круга, над которым словно висела некая особая, пугавшая ее аура.
Она вернулась к шатру, установленному в узкой седловине между двумя половинками острова-восьмерки, а потому укрытому от самых суровых ветров, и почувствовала, что страшно хочет есть. Вот только где ей найти пищу? И сколько времени она сможет продержаться без еды? О таких вещах она совершенно ничего не знала.
Он прижимал ее к себе, пока не стали утихать ее рыдания, затем вытер ей лицо и, заглянув в глаза, сказал: «Я должен командовать этими людьми. Им необходимо видеть во мне повелителя, обладающего такой властью и такой силой, каких сами они лишены. Им необходимо знать, что я способен убить любое чудовище. – Голос его звучал спокойно, в нем не слышалось гнева, да у него и не было никакой необходимости гневаться. – В течение десяти лет каждый год твой отец убивал двенадцать наших юношей и девушек. А ведь у каждого из них были братья и сестры, матери и отцы. И нам твой отец собирался перерезать глотку и сбросить наши тела в яму. Да, я всего лишь убил твоего брата, хотя мог сделать куда больше».
Собственно, выбора у нее не было. Она вынуждена была обнимать убийцу брата, выбросив из головы все мысли и о брате, и о своей прежней жизни. Всего несколько мгновений – и она стала совсем другим человеком. А не в этом ли заключен смысл выражения «полюбить кого-то всем сердцем»? – вдруг подумала она.
На второе утро голод разбудил ее еще до рассвета. Ноющая боль в пустом животе